— Я сказал, что хочу посоветоваться, — устало продолжил вейнгар. — Решение касается не только меня и Тэлы, но и вас тоже.
Мужчина поочередно вглядывался в лица дочерей, коря себя за то, что перекладывает ответственность на их хрупкие плечи, лишает девочек юной беззаботности.
— Без согласия одной из вас, я ничего предпринимать не стану.
— Ты не может, отец! — вновь возмутился Матерн.
Молодой человек сердито прошествовал к старшей сестре и, встав за ее спиной, заявил:
— Луани скорое умрет, чем согласится добровольно отдаться шисгарцу! — та согласно закивала, приглушая рукой рвущиеся из груди всхлипы.
— У вас есть время подумать. Через десять дней я спрошу о решении. А сейчас ступайте.
Кэмарн поднялся с кресла и вернулся к окну, чувствуя себя при этом глубоким старцем. Когда за спиной вейнгара хлопнула дверь, мужчина спрятал лицо в ладонях, чтобы скрыть даже от себя выступившие на глазах слезы.
Сейчас он понимал, почему в хрониках нет упоминаний о предложении шисгарцев. Никто из предыдущих правителей не решился пожертвовать своими детьми, ради спасения других. Многих. Не решился пожертвовать и не нашел в себе сил рассказать в этом. И не один из них не признался в собственной слабости.
Раздавленный горем Кэмарн не слышал легкой поступи младшей дочери, которая не покинула покои, а все то время что вейнгар корил себя, продолжала сидеть на софе и наблюдать за отцом. Прикосновение ее рук заставило мужчину вздрогнуть и испустить шумный вздох.
— Девочка моя, — мужчина прижал к своей груди светловолосую голову, еще больше сгибаясь под грузом предполагаемого предательства. — Прости меня, Раса.
Он извинялся за то, что позволил себе допустить мысль отдать дочь шисгарским карателям. Что думал об этом целый год, думал как вейнгар, но не родитель.
— Не надо, отец. Ты делаешь то, что должен — заботишься о людях.
— Но…
— Это будет наш выбор, мой или Милуани, — девушка поцеловала отцовскую ладонь, затем коснулась ею своей щеки. — Я обещаю подумать над твоими словами.
— Зря вы туда, не время, — причитала старушка, наблюдая, как собираются ее случайные постояльцы. — Мало ли чего. Пришли, ушли, могут и еще раз воротиться. За ними станет.
— Знаем, мать. Знаем. Но раз уж так далеко забрались, то до конца. На полпути дурно назад, — пытался уговорить хозяйку Сарин.
"Добрая женщина. Нехорошо, если переживать будет", — думал старец, тепло пожимая изъеденные морщинами руки.
— Мы осторожно и в обратчину заглянем на похлебку.
— Приходите, сынки. Приходите. Я лепешек наделаю.
Всплеснув руками, старушка оставила мужчин на пороге, а сама скрылась в комнате. Послышался грохот посуды, ее недовольное бурчание, а затем женщина вернулась с упомянутыми лепешками в руках и куском свежей брынзы, которой потчевала мужчин на завтрак.
— Вот, возьмите, — она всучила угощение старцу. — На дорогу. Не ахти, но лучше, чем ничего.
— Спасибо, мать, — поблагодарил Сарин, передав продукты Лутаргу, который тут же спрятал их в мешок. — За еду, за ночлег. Пойдем мы.
Старик поклонился углу ушедших и, открыв дверь, вывел молодого человека на улицу.
Уже рассвело, и слабое утреннее солнце почти справилось с белесыми кольцами тумана, заставив тот осесть росой на крыльцо и поручни, смочить тропинку до калитки и заиграть сверкающими каплями на траве.
Проводив гостей до крайнего дома, старушка вновь принялась давать указания.
— Все время супротив солнца, чтобы спину грело, — женщина указала рукой на запад. — Как до Гарэтки дойдете, повернете по сердцу, там брод у старого дуба. Мимо не пройдете. Большой он, высохший почти. Далече видать. А там тропа до Трисшунки. Как раз к вечеру будете. И аккуратнее там, зверья полно и сброда хватает, — напутствовала под конец старушка.
— Хорошо, мать. Свидимся еще.
Махнув на прощанье рукой, мужчины тронулись в путь.
— Скажи, Сарин, а какая она моя мать? — спросил Лутарг, когда деревня скрылась за деревьями.
Повязка с лица уже перекочевала на запястье, и теперь зоркий взгляд молодого человека тревожно всматривался вперед в поисках непредвиденной опасности.
— Она… — старец задумался, подбирая слова. — Она была доброй, милой и очень отзывчивой девушкой. Всем сердцем любила отца. Помогала многим.
— Я похож на нее?
— Нет, что ты, — Сарин усмехнулся. — Раса маленькая и хрупкая, с очень светлыми волосами.
— Так значит в отца…
— Не знаю, я карателя не разглядел, — ушел от ответа старик. — Вот от деда в тебе многое.
— Что?
Сарин окинул своего спутника внимательным взглядом. Иссиня-черные волосы молодой человек унаследовал не от тэланцев, о глазах вообще речи быть не могло, рост — также не дедовский.
— Подбородок его, нос, ну и упрямство, — последнее слово старик произнес со смехом, желая отвлечь Таргена от грустных мыслей.
— Не густо, — усмехнулся Лутарг, качая головой и вызывая в памяти мутный образ коленопреклоненного шисгарца. — Значит, я в их породу?
На это Сарин отвечать не стал. Что толку? Вблизи он шисгарцев никогда не видел. Вернее видел, но, как и многие, не рассмотрел.
Разве можно что-то разглядеть за этим голубым сиянием, что окутывает карателей? Во всяком случае, старику этого сделать не удалось ни разу — ни в Антэле в юности, ни в Синастеле недавно.
— Она меня боялась?
Этот вопрос озадачил старца, и он откликнулся встречным.
— Разве мать может бояться свое дитя?
Еще на сеновальне Сарин рассказывал молодому человеку, как Лураса любила его, играла с мальцом, занималась, и теперь не мог понять, откуда у того возникли подобные мысли. Младшая дочь вейнгара обожала своего сына, и это было понятно всем, кто хоть раз видел их вместе.
— Не боялась, — ответил, в конце концов, старик, так и не дождавшись от Лутарга реакции на свое недоумение.
— А отец… — мужчина замолчал, будто споткнулся на слове.
Его брови сошлись над переносицей, а губы сложились в плотную линию. Лутарг еще не определился для себя, как относиться к шисгарским карателям.
Молодой человек ждал встречи с ними, хотел посмотреть, каков будет прием. Понять, нужен ли он там.
— Что?
— Она рассказывала о них?
— Нет, — Сарин отрицательно покачал головой. — Насколько мне известно, Лураса даже с отцом не поделилась. Не знаю почему. Не хотела вспоминать или же просто не могла, но она ни разу не обмолвилась о времени проведенном с шисгарцами.
Они замолчали. Лутарг задумался, а у старца от боли заныло сердце.
