— И вы не боитесь передо мной раскрываться?
— Дурашка Тим! — захохотал Пастраго. — С чего вы взяли, будто психолог обязательно должен быть закрыт, блиндирован, экранирован… Ну, пока. Отправляюсь на блудоход. А завтра поговорим, есть дело…
Он поднялся и побрел к выходу, чуточку покачиваясь, бренча на гитаре:
А сыночек Анатолий
бож–же мой!
Вырастает алкоголик
бож–же мой!
Деньги тянет пылесосом,
на отца грозит доносом…
Панарин пошел к стойке за новой бутылкой. На улице раздался вдруг короткий и резкий, мощный свист: «фью–ю–ю–ююмм!», и стекла разлетелись вдребезги. Сумерки за окном пронизала сиреневая вспышка. Все повскакивали с мест. Снова свистнуло, чуть подальше, отчего–то заложило уши. Еще одна вспышка. Свист. Вспышка. Свист. Вспышка.
Панарин выскочил на улицу, следом высыпали остальные.
Над Поселком носились какие–то черные квадраты, то снижаясь к самым крышам, то взвиваясь к облакам. К бару бежали, заполошно размахивая руками, несколько человек. Ближайший квадрат спикировал на них, сложился, превратившись в обращенный к земле четырехугольный раструб, похожий на трубу старинного граммофона, в глубине его малиново блеснуло, раздался свист, и прозрачная сиреневая туча накрыла бегущих. Люди замерли в нелепых позах, медленно опустились на асфальт. Раструб, на лету становясь квадратом, понесся дальше.
Рядом захлопали выстрелы — механики палили по неведомому противнику. Никакого результата. Квадрат сложился, сверкнула вспышка, и полоса пламени ударила в стену бара, опалив лица странным сухим жаром. Один из механиков скорчился под стеной нелепой черной куклой, пахнуло паленым.
Они забежали в бар и стали палить в окно по проносящимся квадратам. Не похоже, чтобы тем это приносило хоть какой–то вред, они кружили над улицами, обрушивая вниз смертоносные сиреневые тучи и языки огня, и оттого, что все происходило бесшумно, беззвучно, если не считать предваряющего смерть свиста, было еще страшнее. Где–то поблизости уже полыхал дом. Завывали сирены Главной Диспетчерской, поодаль стрекотали автоматы.
— Что же это. Господи? — шептал механик рядом с Панариным, крестясь.
Патроны у них у всех кончились. Квадраты парили в вечернем небе, нелепые и страшные на фоне ало–голубых облаков, подсвеченных уплывшим за горизонт солнцем, свист вонзался в барабанные перепонки, как буравчик толщиной в волос, сиреневые вспышки, казалось, залили все вокруг нелюдским светом.
«Клементина, — вспомнил Панарин и похолодел. — Эта ее привычка сидеть вечером у коттеджа и любоваться закатом, особенно когда она не в настроении, а уж сегодня оно у нее…»
Отбросив протянувшиеся к нему руки, он выпрыгнул в окно. Прижался к стене, следя за квадратами, улучив момент, перебежал улицу, смаху скользнул под чей–то автомобиль. Наметил следующее укрытие. Высунул голову, словно черепаха из–под панциря, осмотрелся, броском преодолел несколько метров и оказался под бетонным козырьком у входа в парикмахерскую. Рядом обрушилось на землю и растаяло сиреневое облако квадрат на миг опоздал. «И у тебя, сука, реакция не идеальная, — со злобным удовлетворением подумал Панарин. — Сволочь Тарантул, теперь никаких недомолвок и двусмысленностей, никаких гаданий, все как под микроскопом — Вундерланд ответил на истребители…»
Стекла задребезжали, одно звонко лопнуло — над самыми крышами пронесся истребитель, и засверкали зеленые сполохи лазерных пушек. Спустя некоторое время в небе блеснул огненный шар, и рев турбины перешел в несущийся к земле надрывный вопль, жалобный вой. Невдалеке громыхнул взрыв, взлетел грибообразный столб дымно–желтого пламени.
Над Поселком завывали новые истребители, хлеща воздушной волной по крышам. Еще один самолет упал и взорвался где–то у леса, и Панарин увидел, как квадраты вереницей, с адской скоростью уносятся к горам, в направлении Вундерланда. Тогда он побежал открыто, не таясь уже.
Клементина сидела в шезлонге у крыльца, откинув голову на спинку, почти как давеча в машине, но на этот раз поза была деревянной, мертвой, скованной. Еще не веря, Панарин наклонился над ней, увидел в ее широко раскрытых неподвижных глазах отражение себя и полыхавшего соседнего коттеджа. Ее пульс не прощупывался, сердце не билось.
Рыча что–то невнятное, Панарин подхватил ее на руки и побежал в сторону клиники. Трезвый островок рассудка доказывал, что против ударов Вундерланда не бывает лекарств и лекарей, волны эмоций захлестывали островок, но островок не сдавался, мало того, напомнил вдобавок, что первый удар последовал самое большее через полминуты после того, как профессор Пастраго вышел из бара на площадь.
Задохнувшись, Панарин невольно перешел на шаг. Площадь была ярко освещена, и не только фонарями — в нескольких местах трещали пожары — и Панарин издали увидел запрокинутое горбоносое лицо с ассирийской бородищей. Пастраго лежал навзничь посреди площади, у самого постамента Изобретателя Колеса, гитара валялась рядом, блики плясали на барбадосском ордене. Панарин осторожно опустил Клементину рядом с профессором, сел на холодный асфальт и завыл без слез.
Здесь на него и наткнулась машина «скорой помощи». Дальнейшее виделось словно сквозь густой туман — кажется, он долго не отдавал Клементину и Пастраго, кричал, что они живы, что им нужно полежать немного на свежем воздухе и все обойдется. Его то ли уговорили, то ли вырубили с большим знанием анатомии. Провал в памяти — и он уже рвался в дирекцию к Адамяну, размахивал разряженным пистолетом, отшвыривал осторожно оттиравших его от входа безопасников. Второй провал — и он уже сидел на влажной земле на окраине Поселка, а совсем рядом уродливым грибом бугрилась лачуга Шалыгана. Окно светилось. Противно визгнула дверь, вышел Шалыган и негромко позвал:
— Тим! Заходите!
9
Глядела с думой тяжкой
на зримые отсель
чугунную фуражку,
чугунную шинель…
С.Наровчатов
Панарин был в домике, куда мечтали заглянуть хоть одним глазком все поголовно, и он в том числе — но сейчас прежние чувства, любопытство в том числе, отодвинулись куда–то очень далеко, как в перевернутом бинокле…
Ничего здесь особенного не оказалось. Одна большая, неожиданно опрятная комната. Железная койка, высокая полка со множеством книг, еще одна, с устаревшими, чуть ли не времен Сперантьева, приборами, заваленный бумагами стол, стул. И все. Над столом две фотографии. На одной, побольше молодая, очень красивая женщина.
Другую, поменьше, Шалыган торопливо завесил полотенцем, словно зеркало в доме покойника. Жестом пригласил Панарина. Панарин сел на застеленную стареньким одеялом постель. Осмотрел себя — пуговицы на рубашке оборваны все до одной, кобура пуста, кулаки разбиты в кровь.
