Трое приморских фолари стояли в самом начале причала, перегораживая путь к спасению. Лохматые, до черноты загорелые, на скулах и предплечьях тускло посверкивает иссиня черная чешуя, одежка затрепанная, выгоревшая на солнце. Трое – нет, четверо, еще одна девица, то ли пьяная, то ли больная, висит на локте одного из забияк, безучастно смотрит вперед белыми, как у снулой рыбины, глазами.
Ньет выпрямился и украдкой поглядел по сторонам.
Вот что значит жить с людьми, совсем чутье потерял.
– И что же рыбочке в наших водах надобно? – издеваясь протянул предводитель. Черные без белков глаза под неровными выгоревшими прядями, кривая ухмылка. – Может ей жить надоело...
Ньет молча начал обходить их, на всякий случай стараясь не поворачиваться спиной.
Можно было бы прыгнуть в воду и мигом заплыть в трубу, из которой вытекает Ветлуша, но в кармане куртки звякали чертовы ключи и Ньет отчаянно боялся их потерять.
Да и соревноваться в скорости с клыкастыми тварями, которых хлебом не корми – дай погонять жертву в мутной прибрежной воде, он не собирался.
– Вы тоже болеете, – сказал он вдруг, хотя не собирался с ними разговаривать. – И до вас это добралось.
Приморские молчали и враждебно пялились. Их вожак растерянно глянул на вяло поводившую головой девицу, словно впервые ее увидел.
– Рыбочка еще и языком треплет.
– Как давно у вас начали погибать товарищи? – громко спросил Ньет, не переставая медленно продвигаться к спасительной набережной. – Сначала все время спит, а потом начинает распадаться... да? А кто-то теряет человечий облик и все больше дичает, а потом и разговаривать не хочет. А кого-то вы просто искали и не нашли?
– Ерунду треплешь, – неуверенно возразил черноглазый. – Всегда кто-то засыпает. Так всегда было.
– Но сейчас слишком часто, правда ведь?
Молчание. Девица вдруг захныкала и вцепилась черноглазому в бок птичьими когтями. Рука у нее была тощая, жилистая, из бугорков на синеватой коже торчали ости еле проклюнувшихся перьев. Черноглазый только моргнул, даже не пошевелился.
Ньет смотрел в ничего не выражающие, немигающие глаза приморского и чувствовал жалость. Жалость, которая заняла место страха, и место надежды, и место тоски.
Должно быть, если плыть далеко-далеко, на десятки дней пути, и отыскать могущественных морских фолари, которые подобны горам и плавучим островам, чьи тела подобны льдистым торосам или тянутся на многие мили, чешуйчатые, страшные... даже если найти их, то и там увидишь упадок, непрекращающийся сон, медленное умирание.
Соленые волны размывают их, как размыли бы выветрившийся камень.
Неужели мой народ обречен.
– У нас то же самое, – с горечью сказал Ньет. – Все, как я сказал. Это началось не вчера.
– Ты вот что, проваливай отсюда, – прошипел черноглазый. – Катись в свою воду, а то не ровен час захлебнешься в нашей.
Ньет почти уже выбрался с причала на набережную, как вдруг один из приятелей черноглазого выбросил вперед оплетеную жилами руку и сгреб фолари за грудки.
– Сурприз, – прохрипел он, стискивая воротник куртки так, что у Ньета стало темнеть в глазах, и скаля сахарно белые клыки.
Потом потемнело совсем, а еще потом темнота вдруг взорвалась яркой вспышкой и оглушительными криками чаек.
Утром поднялся ветер, разогнал облака, разгладил серое светлое небо. Сырые улицы пахли тополиной листвой, свежестью и новым, едва початым летом. Солнце взошло за домами. Серое небо просияло словно опал, поперек пустых улиц легли длинные бледные тени и длинные полосы розоватого света. Над рекой кружили чайки, взблескивая белыми крыльями. Железнодорожный мост через Ветлушу мягко прорисовывался в дымке – сложный ажур ферм, сиреневые тени, изгибы берега, университетский городок в золотых яблоневых садах, туман над излучиной.
Рамиро брел домой, немного одуревший от бессоннцы и выветрившегося хмеля. Старый стал, степенный, отвык от ночных гулянок. Уже не студент, и даже не «молодой, подающий надежды». Он давно ничего никому не подавал. Или покупал, или дарил.
Фоларийский табор на набережной, похоже, никогда не засыпал. А сейчас, пока город не проснулся, он распространился даже на проезжую часть – по пустой дороге бродили три черных лошади ( хвост у одной был змеиный, очень длинный), поперек полос пешеходного перехода растянулся бурый, как бревно, утыканный шипами вурм. На той стороне улицы, под окнами домов, расселась на газоне пестрая компания. Рамиро остановился, разглядывая красивых фоларийских девок, водопады блестящих волос, перевитых тюльпанами (сорванных во-он с той клумбы и неувядающих в буйных гривах до самого вечера), голые руки, босые ноги с когтищами, цветастые шали, похожие на плавники... а может, и в самом деле плавники.
Напротив девиц, руки в брюки, покачивался на нетвердых ногах расхристанный студентик. Рубашка под пиджаком навыпуск, университетский значок на лацкане, кепка на затылке, под кепкой – встрепанные вихры. На губе – папироска. Полупьяный – или полутрезвый, явно пришел за дармовой любовью. А вон и приятели его стоят, в отдалении, у витрин закрытого магазина, ждут результата переговоров.
Студенческие общежития тут недалеко, господа ваганты время от времени ходят на набережную за приключениями. Как правило, после хорошей гулянки, когда уже море по колено, и хвост у дамы никого не смутит. Фоларицы дарили благосклонностью не всех и не часто, и если тебя обласкали вчера, то не факт, что вспомнят и обласкают завтра.
У студентика, похоже, не заладилось. Девицы смеялись, дразнились, скалили зубки, дергали его за рубаху и за брючины, но идти с ним не собирались. Одна, с зеленой, легкой как пух, шевелюрой, разинула ротик и выстрелила в его сторону длинным ящеречьим языком. Парень сплюнул папиросу, ухватил ее за руку и потащил на себя. Хихикая, девица повалилась на траву, проехала пару шагов на животе, потом вдруг немыслимо изогнулась, поднимая в воздух ноги и таз, свернула гибкое тело кольцом, поставив ступни перед плечами – и студент от неожиданности выпустил ее. Грянул смех, остальные девахи, как по команде, опрокинулись, кувыркнулись назад, группа распалась, раскатилась клубками по газону.
Рамиро моргнул, в который раз пропустив метаморфозу – уже не девушки, а собаки кувыркались по траве, вскакивали на лапы и с лаем кидались на остолбеневшего студента.
Затрещала ткань, икра неудачника оголилась. Он очнулся, кинулся бежать, тяжело топая и мотаясь из стороны в сторону. А за ним, гавкая, подпрыгивая, крутясь колесом, катилась свора рослых дворняг, черных и шакальего окраса.
Приятели студентика тихо сгинули в переулке. Рамиро еще долго видел как по аллее на той стороне дороги фоларицы гонят неудачника, перекидывая его друг другу, как тряпичный мяч. Ничего, парню полезно пробежаться по утренней прохладе, протрезвеет. И похмелье быстренько выветрится. А пара прорех на штанах и потерянная кепка – не самый плохой итог суточного загула.
