Долгие века мучаются и страждут в тесных клетках, заменяя альфарам источники силы. У людей тоже есть такие, Ньет видел. Едко пахнущие металлические брусочки в картонной кожуре. Их вставляют в фонарь, чтобы светил. Потом выбрасывают.
Мы знаем это – но ничего не чувствуем, ни горя, ни потери, даже ненависти не чувствуем. Наша недружба с альфарами – лишь отражение их неприязни.
А ведь это Старшие создали остров.
Размывчато, на грани яви, вспыхнули лучинки воспоминаний – долгий, нескончаемо долгий синий бок в подсвеченной лучами соленой воде, ужас и восторг, тугие завихрения течений, курлыканье мириадов пузырьков.
Авалах – прошептала кровь.
Маленькая женщина попирает ногами веретено – ее несет по волнам, словно на плоту, развеваются седые волосы, ветер полощет фартук и платье. К груди она прижимает двух воронов.
Марайя.
Над дышащими в такт морю волнами – зелеными, лазоревыми, агатово-серыми – с наплывами пены, до самого дна просиянными северным солнцем – биение бронзовых крыльев, клекот, чешуйчатый змеиный хвост, нагие груди, текущие смолью волосы. Рот раскрыт в кличе, торжествующем и яростном. На пальцах – птичьи когти.
Нальфран.
Одна из немногих Старших, кто у нас остался.
Неужели она тоже, как и мы, сидит на асфальте набережной, или на камнях волнолома, бездумно глядя, как мимо проезжают машины, прогуливаются люди, приходят и уходят огромные железные корабли? Не верю. Не может быть.
Ни одна из песчинок памяти не показывает ее в заросшем слизью туннеле, как Моха, или в ворохе пестрых тряпок на газоне, как Озерку, или в нищенском пальто на тротуаре, как старуху-сову...
Только – перистый посвист бронзы, летящая пена, нестерпимый блеск солнца на зыби, и гневный голос, заполняющий небо, будто гром.
Ньет отпрянул от раскрашенной стены.
Соленая вода помнит больше пресной. Это знает любой фолари.
Надо спросить у соленой воды.
Он задержался у проема двери, ведущей в пустые анфилады и в спальню, но не пошел туда. Уходить и без того тяжело.
Из зала высокие окна вели на террасу, а с террасы спускалась лестница в сад, полный тумана. Ньет глубоко вдохнул влажный, чуть подсоленный воздух – Журавья Коса длинным узким серпом далеко вдавалась в Сладкое море.
Мокрая трава холодила ноги. Ньет пересек сад и вышел на пляж, не огражденный ничем.
Пространство без берега точило серый туман, едва окрашенный перламутром рассвета. Седой как иней песок лизали волны. Пляж был пуст, ни одной фоларийской морды, ни единой. Если тут кто и жил – лет десять, как ушли.
В море.
Море принимает любого, кто сорвался с насиженных мест, кто потерял дом, или потерял покой, или потерял голову... или что там еще теряют.
Ньет ступил в воду. Она была плотнее речной, и знала больше, и громче отзывалась в крови. Она взяла его под ребра холодными ладонями и сдавила не сильно, но ощутимо. Ну-ка, парень, каков ты?
Он резко выдохнул и нырнул.
Холодные ладони сжали ему лицо и лба коснулись материнские губы, соленые, как остывшая слеза. Ребристое дно уходило вниз, и навтречу Ньету наплывала тьма.
Когда-нибудь... может, и скоро, я отдам этой воде себя, и то немногое, что помню – большого спокойного человека с карандашом за ухом и тоненькую девушку в полосатых гетрах, вскинувшую руки, перед тем, как начать танцевать.
