— Что станет с Храмами без нас? — повторяет вопрос Мелхиседек. — У меня есть опасения, что некоторые жрецы…
— …самочинно захватят власть в наше отсутствие? — заканчивает мысль Дарящая. — Возможно. Но разве Владыка Лиангхар потерпит узурпаторов?
Мелхирседек хмыкает. Он, как никто, знает, как Владыка карает отступников, забывших о своем служении. Достаточно вспомнить дуру Хитту… Притом карает, как правило, не сам, а руками оставшихся верными.
— Сильнейшими магами останемся мы. А предателям Боги не позволят удержаться долго.
— А если погибнем?
Вопрос задает высокий, тощий, как палка, неопрятный старик с густыми седыми бровями и алчным блеском в глазах. Глава Храма Лаэя, Кормчий Бурь Леонтино. Амелия знает — на Ствангарском материке, да, наверное, и на всем Мирфэйне нет лучшего мастера финансовых махинаций. Лаэй считается богом моряков, банкиров и торговцев, но именно последние чаще оказываются во главе Храма. Наверное, потому, что обладают необходимыми для политика качествами — умением располагать к себе людей, торговаться и продавать ставших ненужными.
— Зато будут жить наши Храмы, Боги и Их заповеди, жрецы наших Храмов, и в их памяти — мы, — неожиданно твердо чеканит Дарящая Любовь.
Сейчас она вовсе не кажется маленькой и хрупкой. Она не просто прекрасна, в каждом слове и движении сквозит королевское величие. Жрица богини, не признающей насилия, она идет в смертельный бой. Если бы какой-нибудь художник решил изобразить мать, спасающую детей, или богиню мщения Ритхи, он бы не нашел лучшей натурщицы. Амелия невольно любуется, досадуя, что не догадалась провести подобное совещание первой. Теперь, если все кончится хорошо, Храм Амриты будет главным в нарождающемся Совете Храмов. То есть не главным, скорее первым среди равных, но и это немало.
— Ясно, это решено, — встает Мелхиседек. — Знаем мы и как отправимся на Север, правда, Кузнец Кириннотара? Остается решить вопрос, что делать со слугами Единого. Расскажите, Дарящая Любовь, о ситуации в городе…
Глава 5. Когда гибнет Храм…
…Лалика шагает по городу широко, уверенно: Медар она знает с детства. Так ходят по земле, которую считают своей, и легче умереть, чем ее отдать. Но умирать Лалика не собирается: слишком хороши эти широкие, зеленые проспекты, стены домов из разноцветных изразцовых кирпичей, из-за которых проглядывает сочная зелень садов. Слишком хорошо небо, блекнущее от зноя, или густо-синее, усыпанное бриллиантами звезд. Слишком ласково шепчет, набегая на прибрежный песок, море. Слишком хорошо жить, любить, радоваться или переживать, благославляя ниспославшую людям дар любви Великую Мать. Но если выбора нет, и за спиной — Храм…
Лалика знает, что скажет жаждущей крови толпе. Она напомнит о том, что мир приветлив к каждому, кто рожден под его небом, что всех выносила под сердцем мать, что его богатства принадлежат всем. На каком основании они отвергают дары Богини-Матери, Дарящей Жизнь, и заявляют, что только их вера истинна? Почему слушают жрецов, отказавшихся преумножать в Мире жизнь и уничтожающих ту, что есть? Как могут быть они святыми? Пусть жрецы Единого почитают своего Бога, а нас оставят в покое. Возвращайтесь, люди, домой, и подумайте о том, что и у вас есть матери, и вам доводилось любить и дарить жизнь…
Вскрик девчонки-послушницы заставил Лалику вернуться к реальности:
— Мертвая!
Лалика вздрагивает, взглянув, куда указал палец послушницы. Нелепо раскинув неестественно вывернутые, сломанные руки, в потемневшей от крови пыли лежит девушка — такая же, как и заметившая ее, послушница, которая уже никогда не станет жрицей. Головы нет: ее отрезали чем-то зазубренным, кровь из остатков шеи еще течет в пыль.
— Мы опоздали, кровь уже пролилась, — шепчет Лалика. Лицо жрицы побелело, на сердце словно даже не камень, а ком ледяной слизи. — Может быть, еще удастся…
Договорить Лалика не успевает. Как в кошмарном сне, Дарящая Наслаждение видит: из незаметных переулков выхлестывает распаленная вином и кровожадными проповедями толпа. Обычно спокойных и деловитых горожан — не узнать: похватав молоты, клещи, ухваты и широкие, массивные мясницкие топоры, они бегут, сметая все на своем пути, разевая рты в яростном крике. Ори громче — станешь смелее.
— Стойте! — громко говорит Лалика, и магия услужливо доносит это слово до каждого. — Или вы, как псы, готовы растерзать каждого, кого вам укажут? Но пса, ставшего старым и беззубым, злые хозяева выгоняют на улицу или пристреливают!
Толпа останавливается. Храмовой блуднице было бы нелегко делать свое дело, не умей она, когда нужно, осадить наглецов. Под обманчиво-хрупкой внешностью прячется сталь, сейчас красота Лалики не соблазняет, а пугает. Не милосердная Мать Богов, а Великая Лучница Ритхи предстает перед толпой.
— Когда мы приходим в мир, он принимает нас независимо от того, к какой вере, народу или сословию мы принадлежим. Почему вы решили, что жрицы Великой Матери не имеют права дышать одним воздухом с вами?
Лалика знает: достаточно просто заставить людей задуматься — и они все поймут сами. Вырвать из блаженного состояния, когда не надо шевелить мозгами и можно идти туда, куда укажут. Достаточно удержать их от немедленного кровопролития, сжигающего все мосты за спиной. Но, к несчастью, понимает это и монашек в черном балахоне с аккуратно выстриженной тонзурой.
— Убейте отступницу! — визжит он. Толпа угрожающе двигается вперед.
«Не бояться! — мысленно приказывает себе Лалика. Как волчья стая, толпа звереет от чужого страха. — Я права, а не они! Это мой город».
Люди (люди?) идут вперед, но все медленнее. Может быть, так бы и остановились, если бы не красноносая старуха с окровавленным топором в руке.
— Убью, шлюхи! — орет она и бросается на Лалику. Между жрицей и озверевшей горожанкой вклинивается послушница, та самая, заметившая мертвую. Уворачивается от готового раскроить ей голову топора и вцепляется карге в волосы. Они валятся наземь и катаются в пыли.
Драка словно служит сигналом. Над толпой разносится: «Бей язычниц!» — и она течет вперед прорвавшей плотину рекой.
Жрицам остается бежать. Вслед летят проклятия и увесистые камни, а сзади валом валят горожане. Если кому-то не везет оступиться, его нещадно затаптывают, хруст костей и предсмертные вопли заглушаются грязной бранью, а сзади неистовствует, брыжа слюной и призывая на «идолопоклонников» все мыслимые и немыслимые проклятия, монашек в черном балахоне. В других частях города наверняка действует не один десяток «проповедников».
