Они находились здесь, те трое, кого Герейнт называл женой и детьми. Те, кого отметил Повелитель Ассасинов, дабы заполучить их живыми или мертвыми.
И поэтому Айдан находился здесь, а не на дороге в Масиаф. Синан определенно должен был нанести новый удар, и наверняка в скором времени: так скоро, что Айдан боялся оставить дом без своей защиты. Высокий Двор собирался на Праздник Победы, отметить тот великий и священный день, когда Иерусалим пал пред воинством крестоносцев. Маргарет должна была прибыть до этого дня, дабы официально объявить о кончине лорда Аква Белла и испросить милости короля назвать нового лорда. Это, конечно, должен быть Тибо, но ему еще оставалось больше года до совершеннолетия. Она станет править замком от его имени, как делала во времена его раннего детства. "И это, — говорила Маргарет, — может способствовать его безопасности. Если сразу назвать его лордом, Синан наверняка убьет его."
Айдан напряг свои сверхчувства. Город обрушил на него лавину ощущений. Айдан выстроил щит из сверхчувств, и оградил им дом. Они отмечали, кто находится в этом доме, кто болен и кто здоров душою, кто входит и кто выходит.
Вначале было трудно удерживать такую ограду, словно бы ему пришлось сражаться в непривычных доспехах: тяжелых, неуклюжих, натирающих кожу. Но постепенно он приспособился пользоваться этим умением. Теперь оно походило скорее не на доспех, а на вторую кожу, словно пределы его тела простирались на весь дом.
Он оперся на подоконник, борясь со слабостью, всегда наступавшей после обращения к мощи. Слабость постепенно прошла, и Айдан выпрямился.
Тибо ничего не заметил и ничего не понял. Он думал о своих собственных тревожных мыслях. К смущению Айдана, эти мысли были чрезвычайно близки к его собственным.
— Ведь это хорошо, что она пришла сюда, правда? — спросил мальчик. — Если на не нападут, мы будем рядом и сможем защитить ее.
Айдану понравилось это "мы". Он улыбнулся мальчику и потянулся за своей домашней туникой.
— Да, господин оруженосец. Может, пойдем посмотрим, не проснулись ли остальные?
Ранульф даже не озаботился тем, чтобы послать слугу за своей сбежавшей женой. И она желала бы, чтобы он этого и не делал. Сейчас, в присутствии матери, Джоанна словно стала в чем-то иной. Ее тело, так долго напряженное, вынужденное сопротивляться, выразило свою волю. Довольно.
Она спала так, как ей не доводилось спать с детства, и ела так, как не ела со времени исчезновения Аймери. Ей дозволено было жить и выздоравливать, насколько это было возможно в той скорбной обстановке, что царила в доме. Но даже скорбь была частью ее исцеления. Это позволяло ей забыть то, от чего невозможно было убежать: на ее побег муж не откликнулся ни единым словом. Ни признака поисков. Ни даже гневного ропота.
Она дала ему то, чего он хотел. Кажется, ему больше ничего не было нужно от нее.
Наконец-то, кажется, они были заодно. Она сказала себе, что счастлива. Она выбросила его из мыслей. Он лишил его прав на ее собственного ребенка. Значит, она больше не будет ни женой, ни матерью. Она снова Отекур, и только Отекур. Она должна забыть его имя.
Она твердила это себе, одиноко сидя на бортике фонтана во внутреннем дворике. Было еще рано, едва рассвело; воздух был прохладным, брызги холодили ее лицо. Яркие рыбки вились вокруг ее руки, разыскивая крошки, которые она им бросала.
Странно, но присутствие можно почувствовать, даже не видя тени, отбрасываемой пришедшим в солнечном свете, не слыша шагов по камням двора. Она выпрямилась, но не обернулась. В течение трех дней после его приезда она не видела его. Он успел побывать всюду, выезжал верхом в город; она лежала в постели или медленно передвигалась по дому, обедала в одиночестве или вдвоем с братом. Брат же только и говорил, что об Айдане.
Джоанна хотела, чтоб он ушел. Она не хотела, чтобы он видел ее такой, какой она была сейчас: бледная, с незавитыми волосами, расплывшаяся после деторождения; использованная и выброшенная прочь. Когда она была юной и заслушивалась рассказами Герейнта, она мечтала об ином: она, высокая и гордая, властительная госпожа, как ее мать, и он, царственный, какими почти никогда не бывали пришельцы с Запада, склоняется поцеловать ее руку. Он и склонился при встрече с нею, но она краснела и заикалась, словом, вела себя совершенно идиотски.
Властительная госпожа, право! Она уже давно поняла, что некрасива. И величия в ней тоже не было. Одно упрямство. Уж им-то она была наделена сверх меры.
Она остановила взгляд на рыбках. Она не обернулась, даже когда его рука, зачерпнув из принесенной ею чаши крошек, бросила их рыбкам, заставив их танцевать по-новому. Для него они высоко подпрыгивали, выскакивая в воздух, словно хотели наполнить его ладони своим живым трепещущим золотом. Даже они знали, кто он такой.
Джоанна по-прежнему не смотрела на него, но видела его отражение в бассейне. Он носил траур по Герейнту. Но он был умен: он сохранил немного алого цвета — крест, нашитый на плече туники. Несомненно, он знал, как смотрится его бледность в сочетании с неподвижностью. Он выглядел не более опасным, нежели кошка, мурлыкавшая и тершаяся о его колени.
Он поднял кошку, встретившись глазами с ее пристальным взглядом хищницы. Глаза их были одинаковы.
— Ваша знакомая? — спросила Джоанна. Спрашивать было легко, если не смотреть на него.
— Дальняя родственница, — беспечно ответил Айдан, не принимая брошенного ею вызова.
— Она хочет, чтобы вы наколдовали ей рыбку, которую она могла бы сцапать.
— Она получит свое, — ответил он. — Но не этих рыб. Я не из тех, кто предает доверие.
Кошка зевнула, выразив свое отношение к законам чести двуногих, но продолжала мурлыкать, поскольку ее держали на руках, гладили и обещали другую, более законную добычу. Джоанна смотрела, как длинные белые пальцы зарываются в густую блестящую шерсть. Она никогда не видела пальцев столь длинных, столь чутких и все же столь сильных. Они выглядели ледяными. Но она помнила их тепло.
— Джоанна!
Она вскинула глаза, вздрогнув; и рассердилась. Это была старая уловка. И она, как дурочка, попалась на нее.
Она знала, что это случится. Однажды посмотрев на него, она уже была не в силах отвести взгляд.
Иногда мужчины бывают столь красивы. Это было глупо, это даже отталкивало. Это превращало глаза в клинки, ищущие изъян в броне красоты.
Ничего этого не было в нем. Он не был привлекательным.
Никакой слабинки, над которой можно было бы посмеяться. Ничего человеческого.
Перед этим он улыбался. Теперь улыбка его пропала.
