Всеслава она видела всего один раз — четыре года тому, когда Ярославичи ходили ратью в степь бить торков. Всеслав ходил с ними, и её Ростислав — тоже. А она приехала с мужем в Киев, да там и осталась — непраздна как раз ходила с Рюриком.
С Всеславом столкнулась лицом к лицу на дворе терема, когда князья уже воротились из похода с победой. Полоцкий князь остановился, несколько мгновений смотрел на жену троюродника ничего не выражающим взглядом, потом коротко улыбнулся, поклонился и ушёл. А она осталась стоять, прижимая руки к сердцу, которое неведомо от чего зашлось.
— Да что с тобой, матушка-княгиня? — тормошила её сенная боярыня. — Чего он тебе сказал такое?
— Ничего, — разомкнула, наконец, губы княгиня. — Ничего.
— Да что такое, чур меня сохрани? — всплеснула руками боярыня.
Ланка и сама не могла бы сказать, что с ней такое случилось. Показалось вдруг, что неё глядит из глаз Всеслава кто-то невообразимо древний, могучий и всезнающий. Ожёг на миг взглядом и скрылся.
— Говорили же, что взгляд у него недобрый, — шептала боярыня, помогая княгине взойти в терем. — Ты гляди, матушка-княгиня, как бы дитя он не сглазил…
— Чего так? — слабым голосом спросила Ланка, уже стыдясь своей слабости. Эка невидаль, мужик неожиданно из-за угла вышел — не зашиб, не огрубил. И его перепугалась?
— Да говорят, язычник он, Всеслав-то, — ожгла шёпотом ухо боярыня. — Так-то неведомо, правда ли, нет ли, да только дыма без огня не бывает. От волхвованья рождён, и глаз у него недобрый…
Ланка, закусив губу, медленно встала с кресла и бросилась на колени в угол, под иконы и распятие.
— Отче наш, иже еси на небесах! Да святится имя Твое, Да приидет Царствие Твое, Да будет воля Твоя, Яко на небеси, и на земли! Хлеб наш насущный даждь нам днесь!
От волнения она сбилась на привычную с детства латинскую молвь, зашептала католическую молитву:
— Da nobis hodi Et dimitte nobis debita nostra, sicut et ne nos demittimus Debitoribus nostris: Et ne nos inclucas in tentationem; Sed libera nos a malo. Amen.[1]
Опомнилась, провела ладонью по лицу, словно стирая наваждение. Встала, отряхивая подол — пол был чист, лизать впору, но рука делала привычное женское дело сама.
Снова позвонила в колокольчик.
— Воевода Кравец ещё здесь? — не оборачиваясь, ровным голосом.
— Созвать? — готовно предложила чернавка.
— Пригласи.
Княгиня подошла к серебряному рукомою, плеснула в лицо холодной воды, сгоняя остатки ужаса. Оборотилась и достойно встретила внимательный взгляд тысяцкого.
— Достоит нам с тобой поговорить, воевода Кравец, о сугубой осторожности в охране города Владимира, — ровным голосом сказала волынская княгиня Ланка, уже опять помнящая о том, что княжны угорского королевского рода не плачут.
3. Лукоморье. Тьмуторокань. Осень 1064 года, ревун
Жарило солнце.
Солнечные блики дробно и мелко ломались на волнах. Тёмно-синее Русское море лениво катило барашки к берегу, равнодушно плескало на песок. Вдоль берега телешом бегали мальчишки, собирая крабов, звонко перекликались. И так непривычно для этих мест звучали их русские крики. Глеб Святославич усмехнулся, словно говоря невесть кому — ан нет, дорогие! Сейчас здесь, на берегах Русского моря, вновь наша, русская воля! Тьмуторокань в русской воле уже лет сто!
Молодой — и двадцати лет ещё не минуло — тьмутороканский князь перевёл взгляд на север. Там, за узким заливчиком, лежали развалины древнего греческого города. Как там греки его зовут? Фанагория? Подымались полуразрушенные стены, можно было различить каменную кладку, косо сломанные клыки гранёных столпов и колонн.
А под ногами князя лежал иной город. Русский — и не русский вместе с тем. Русские рубленые избы тонули средь садов вперемешку с греческими каменными домами, кривая улочка, мощёная булыгой, ныряла в проём в рубленой воротной веже, тесовые кровли высились над отлогим песчаным берегом и каменистыми обрывами.
Когда-то здесь был греческий городок Таматарха. Боспорское царство. Скифы, готы. Фанагорию разрушили гунны, а Таматарха устояла — а то и не хотели гунны её зорить. После гуннов долгое время вольным городом побыть не удалось — пришли греки, потом — козары, потом — словене. И сто лет тому князь Святослав Игорич окончательно закрепил город в русских руках.
Тьмуторокань. Сказка солнечного полдня, новая столица приморских русичей.
По морю от Корчева, наискось распарывая волны, к вымолу бежали пять тяжело гружёных лодей. Князь косо глянул. Что-то не нравилось. Что-то было не так. Понять бы ещё — что.
Мешало солнце, щедро бьющее в глаза с воды.
Передовая лодья глухо и сильно ударилась о вымол, стукнули багры, и тут же на брёвна вымола густо, горохом посыпались люди. Сверкнула на солнце нагая сталь клинков, мелькнула там и сям рогатина, кольчуга, а там уже и щиты волокли.
Вои!
Завопил на веже дозорный — поздно! Прозевали! Волыняне — а Глеб не сомневался, что это были именно они, была весть с Волыни и из Чернигова была! — уже затопили вымолы, ринули в гору, к воротам. Заполошно бил колокол, князь торопливо бежал с заборола, путаясь в корзне, во дворе терема что-то орали визгливым басом, звенело оружие, топотали копыта — дружинные кмети спохватились, наконец.
Но было уже поздно, поздно, поздно…
А с другой стороны, от степи в ворота уже вливалась волынская конница. Конных было немного, сотни три, не более. Как и пеших, тех, которые на лодьях. Ну сколько там народу в пяти лодьях прибежит — две сотни, три?
Но этого хватило.
Городовые вои растерялись. Волыняне напали внезапно, и неведомо было, на чью сторону станут тьмутороканские бояре. Не столь властные и богатые, как новогородские, киевские альбо черниговские, но со своими желаниями и стремлениями. Городовые вои, те, кто сумел за оружие схватиться, ждали их слова.
А слова-то и не было.
Не зря, ох не зря доносили Глебу летом про пересылки меж Ростиславом и тьмутороканскими боярами!
Глеб Святославич понял, что вот сейчас он потеряет всё — и власть, и волость, и, пожалуй, что и саму жизнь тоже.
— Да что же это, княже! — горько и бешено крикнул ему дружинный старшой Жлоба, подскакав ближе и горяча коня. — Вели в копья грянуть — сметём!
В копья? А что — и в копья!
— Меч! — Глеб вскочил в седло, принял меч из рук зброеноши, рванул его из ножен, сверкнул на солнце полированным клинком. Рванулась вскачь по городской улице узкая змея конных, окольчуженных и в дорогой сряде — кто в чём был в княжьем тереме тот в том и ринул.
Вымчали на широкую торговую площадь. И остановились. Охолонули.
