Вымчали на широкую торговую площадь. И остановились. Охолонули.
Со стороны вымолов на площади — пешцы в три ряда, перегородили площадь красными щитами. Знамено Ростислава на щитах — так и есть, волынские кмети. Строй щетинился рогатинами, а из заднего ряда слышался скрип натянутых тетив, подымались луки и самострелы. Гридень в глухом шеломе отмахнул шестопёром, и Глеб Святославич узнал в нём новогородца Порея — доводилось встречаться как-то… не в торческий ли поход четыре года тому?
А справа, от степных ворот, уже нарастал топот конницы.
Назад! — мгновенно возникла спасительная мысль. Тут на площади, дружина как в мышеловке. Ан поздно!
Сзади, от крома, от княжьего терема, тоже послышался конский топот. Не менее сотни окольчуженных боярских холопов замкнули кольцо, окружили площадь. Тьмутороканские бояре переметнулись к Ростиславу Владимиричу.
Вот теперь — всё! — с необыкновенной ясностью понял Глеб, отводя нагой клинок наотлёт, и открыл рот — рявкнуть погромче: «На слом!».
Но не рявкнул. И забыл рот закрыть.
На площадь волной выкатилась волынская конница. Вмиг стало очень тесно. Миг для нападения был утерян. И для того, чтобы погибнуть со славой — тоже. Теперь оставалось просто — погибнуть. Без всякой славы.
А над рядами конницы вдруг взмыли два белых полотнища. Махнули крест-накрест.
Звали к миру.
Глеб Святославич, наконец, закрыл рот. Криво усмехнулся и кинул меч в ножны. В душе росла непостижимая, просто-таки мальчишеская обида.
Ряды волынских конных раздвинулись, пропуская всадника в дорогом доспехе. Князь Глеб признал и его — новогородский боярин Вышата Остромирич, правнук самого Добрыни, пестуна Владимира Святославича. Гулко протрубил рог, утишая гомонящую толпу. Рядом с Вышатой ехал и сам князь Ростислав — в кольчуге, но без шелома. Глядел на сбежавшуюся толпу, крутил светлый, выгорелый на солнце ус.
— Ну, здравствуй, княже Глеб Святославич! — сказал он весело.
Его слова отдались на площади гулким эхом и пала тишина.
Вечером налетела буря.
Море бушевало, вставало тёмно зелёными и пенными стенами, кипело пеной прибоя на камнях, окутывалось вокруг каменных клыков. Эхо прибоя гудело меж скалами. Ветер свистел в слуховых окнах, колебал огоньки светцов и пламя факелов в княжьем тереме.
Глеб Святославич беспокойно ходил по небольшому хорому из угла в угол. Ломал пальцы, останавливался, взглядывая на спокойно сидящего за столом Ростислава. И в этот миг казался ещё моложе, чем был, совсем мальчишкой.
— Чего ты хочешь добиться, я не пойму! — выкрикнул он, наконец, остановясь.
— Мне нужна Тьмуторокань, — коротко ответил Ростислав, внимательно разглядывая ногти, словно от этого зависели все судьбы мира.
— Ого! — Глеб резко оборотился к двоюроднику — взлетели полы ферязи. — А чего не Чернигов сразу, не Новгород? Не Киев?!
— Киев… — Ростислав усмехнулся, потом глубоко и прерывисто вздохнул. — Киев мне не по праву.
— Вот именно! — рявкнул Глеб. Пинком отшвырнул из-под ног кошку. Испуганно и заполошно мявкнув, она спаслась за дверью. — Именно! Не по праву! Тебе дядья и отец отвели Владимир — так там и сиди! Ты изгой еси!
— Я сын старейшего Ярославича! — медленно наливаясь гневом и темнея лицом, возразил волынский князь. — А вы со мной — как с подручником каким! Если Волынь дали по Игорю, так отчего Смоленск по нему не дали?! Стало быть, за неравного держите!
Снаружи громко и басовито взвыл ветер — буря рвала город за кровли.
— Эк как спесь-то в тебе играет, — уже успокаиваясь, заметил Глеб Святославич. — Чем тебе Волынь не стол?
— А назавтра понадобится стол кому-нибудь из вас — хоть вон Святополку Изяславичу, брату твоему Роману, альбо там Мономаху! — они меня и с Волыни сгонят! — Ростислав уже стоял на ногах, вцепясь в Глеба свирепым взглядом.
Глеб опустил глаза. Сказано было не в бровь, а в глаз — он и сам неоднократно слышал от отца и дядьёв слова про то, что Ростислав ныне им всем враг.
Чуть скрипнула дверь за спиной — оборотились оба одновременно.
Теремной слуга повёл взглядом, словно выбирая, кому из князей поклониться первому — бывшему тьмутороканскому альбо нынешнему.
— Ну! — в один голос спросили оба князя. — Чего тебе?!
— К пиру всё готово, — выдавил слуга и бросился вон.
В просторной гридне было людно и шумно — невзирая на бурю, до княжьего терема почло за честь добраться всё тьмутороканское боярство — даром, что его в городе всего с десяток семей.
Пошёл на пир и Глеб — уныло-понуро, а всё же пошёл. И для чего? Всё казалось, что там, на пиру, все — и волыняне, и корчевцы, и тьмутороканцы, да и свои, черниговцы тоже — будут таращиться на него с насмешкой и скалиться за спиной. Понимал, что это не так, а всё одно казалось. Так-то и не стоило бы идти, а только пошёл. Может, хотел показать, что его не сломили. Может, надеялся, что услышит на том пиру что-то, поймёт, отчего на столе не усидел. А может, ещё отчего.
Увидел. И услышал.
— Ты, княже, не серчай на нас, — степенно говорил ему пожилой боярин, тьмутороканский тысяцкий, Колояр Добрынич. Глеб теперь уже достоверно знал — боярин этот сам ездил к Ростиславу на Волынь, сговариваться о тьмутороканском и корчевском столе. — У нас своя назола — ты в отцовой руке ходишь, что он велит, о том и мыслишь. Нам, тьмутороканской господе — это не по нраву. Наша слава старинная, мы когда Мстислава Владимирича на черниговский стол сажали, так и новогородцев, и варягов побили. Я и сам под Лиственом бился, и про меня песни слагали. Потому нам нынче и не нравится, когда нам из Чернигова что-то велят, нам свой князь лучше… Оно бы и ничего ещё, да черниговский князь сам под Киевом ходит…
Глеб Святославич угрюмо молчал, сжимая в руке серебряный кубок с вином. Снаружи гудел ветер, порывами трепал на княжьем дворе деревья.
— Мы вот, тьмутороканцы, хотим сейчас старую державу на Дону да Кубани восстановить, кою козары погубили, — поддержал другой боярин, Буслай Корнеич. — Глядишь, и Белая Вежа под нашу руку станет. Тогда и зажмём Степь с двух сторон-то…
А ведь и верно, — подумалось Глебу невольно. Если Дон да Кубань под одну руку… там, не гляди, что козары триста лет владычили, и сейчас словен немало живёт. Их теперь русичи самих козарами кличут. Да ещё — бродниками. А с такой державой можно и с половецкими ханами поспорить… да что там — и Херсонес… И опричь того — это прямая дорога в Ширван! Тут князь утерял связность мыслей.
Хотелось Глебу сказать — чего же, со мной не смогли бы того сделать. Смолчал князь — ведал уже ответ, прямо ему всё Колояр сказал. И впрямь, он в отцовой руке ходит, и поперёк отцовой воли ничего не сотворит. А отец на Киев в оглядке, на Изяслава-князя, да на Всеволода Переяславского. А те разве же дадут ТАК усилиться черниговскому дому? Да ни за что! А Ростиславу терять нечего, ему сам чёрт не брат! Он, глядишь, и возможет… если башку не сломит на том, — подсказал ему тут же ехидный голос в душе.
