— И ты так спокойно об этом говоришь.
Саша чуть улыбается. От ее слов зависит многое — или ничего. Но она не умеет подбирать нужные слова. Она может только говорить, что думает. Странно, что и страха все еще нет, несмотря на ситуацию. Скорее какое-то… сожаление, что ли.
— Я не знаю, как тебе помочь. Хотела бы — но не знаю как. Я не могу изменить прошлое и не могу заполнить собой настоящее. Но теперь когда я здесь — тебе не так одиноко. Я могу это понять. Мне жаль, что все так сложилось.
— Жаль, — эхом отвечает Вася. — Думаешь, я жалок?
— Нет. Но я сожалею о том, что случилось. Я ничего не могу изменить, но это не значит, что мне все равно. Тогда и говорят «мне жаль».
— Толку с твоей жалости.
— Никакой, — кивает Саша. — Совершенно. Но это все, что я могу. Ну и быть здесь.
— Ты странная. Не такая, как остальные.
— Но я вроде как и не ребенок, знаешь ли.
— Ты думаешь, я обиделся на этих недоумков из интерната и теперь таскаю детей к себе в логово, желая отомстить? Пф, — Вася наконец отходит от окна и садиться на лавку. — Я многих приводил сюда. И детей, и взрослых. Но только тех, кто сами хотели прийти. Никак иначе.
— И Женя сам хотел?
— Он хочет, чтобы кто-то был рядом.
— Это нормально. Мы все хотим. И ты хочешь — иначе бы не делал все это.
— А толку? Никого нет. Никто не может тут быть, что бы не говорил и как бы не распинался в своей «дружбе до гроба». А Женя — он верит взрослым, что они помогут. Зачем-то. Хотя вот я не верил, что ты придешь, а ты пришла. Так что он в итоге прав оказался.
— Я уверена — те взрослые не хотели тебе зла. Они просто не справились со своими задачами. Тяжелые дни.
Вася фыркает.
— Оправдания. И к тому же — это что-то меняет?
Одиночество. И тоска.
— Ничего. И я не прошу их прощать. Просто — они не идеальны. Никто не идеален. У каждого из нас есть такое место, — Саша указывает за окно. — И там нет никого, совсем никого реального, никого другого кроме нас самих… И на деле туда никого нельзя привести навсегда. Только в гости — и то все не будет видно.
— У каждого? — Вася переспрашивает с явным недоверием.
— У каждого.
— И у тебя?
— Да. И у моих товарищей. И у других детей. И у взрослых. У каждого. Иногда там есть чьи-то отголоски, образы. Они, может, даже выглядят как люди, но это лишь воспоминания. В этом мире внутри на деле там нет никого, кроме нас самих.
— Даже если полюбить кого-то?
— Даже. Можно описать другому этот мир. Пригласить кого-то на порог. Но он все равно не увидит так же как и ты. Вот смотри — это ведь твой дом, так? — Саша кивает на комнату.
— Мой.
— И для тебя он полон воспоминаний. Историй, который произошли здесь. Чувств, что ты прожил здесь. А для меня — это просто дом, куда ты привел меня — и только. И так всегда. Если бы я могла показать тебе свой лес, то это тоже был бы только лес для тебя и место с воспоминаниями — для меня.
— Ты сама говорила о книгах. И об этих… фильмах?
— Каждый человек может что-то рассказать о своем мире. Или одному человеку, или многим — воплотив что-то в стихотворениях, картинах или еще как-то. Но это все равно не позволяет привести в этот мир внутри кого-то так, чтобы он поселился в том мире. Это все… как визит в гости. Не более. И даже так гость не войдет во все комнаты и не увидит все так же, как видит хозяин.
Это казалась странным. Сюрреалистичным — она сидела в столовой незнакомого деревенского дома и говорила с его хозяином, умершим сколько — восемьдесят? Девяносто лет назад? Разглагольствовала о философских матерях в мире, пропитанном холодом и одиночеством, настолько вязкими, что можно было пощупать руками.
— Что я могу для тебя сделать, Вася?
Парень, до того о чем-то думавший, поднимает голову. Несколько секунд он изучает ее — а потом совсем по-мальчишески улыбается.
— Останься.
— Я не могу. И мы оба это знаем. Я побуду здесь, а потом уйду дальше, хотя и хочу остаться. Но не могу.
— Останься! Мы будем говорить обо всем. Вот так как сейчас.
— Я рада остаться, Вася. Но не могу. Правда. Я не могу долго находиться здесь — как и все остальные. Спроси что-нибудь другое. Что я смогу сделать — и я сделаю.
— Тогда верни всех.
— Что?
— Верни всех. Верни все обратно. Ты ведь не такая, как обычные люди. Я это вижу. Верни всех. Маму, папу, братьев. Мой дом. Чтобы здесь были звуки. И запахи. И голоса. Верни!
— Вася, — Саша старалась придать голосу мягкости. На деле она не могла говорить ровно, слишком много боли было в этом призыве. Слишком много — для нее, по крайней мере. — Никто не может этого сделать.
Она в несколько вдохов старается ослабить комок в горле. Сколько раз она так просила сама не зная кого?
— Я не могу вернуть их. Я не могу вернуть и свою семью. Мертвые ушли навсегда, и мы сможем увидеть их только пойдя следом. Когда придет время.
— Пустые отговорки. Верни!
— Нет. Я… — на секунду Саша запинается, понимая, что говорит с ребенком. Пусть и прожившем очень много лет, но ребенком. А потом продолжает, пытаясь объяснить то, что объяснить, кажется, невозможно: — я видела. Свою семью — когда была близка к смерти. Они там были. И я верю, что они там… ждут. Но я не могу их вернуть. И я не могу помочь тебе в этом. Никак. Прости — это невозможно. Они ушли навсегда.
— Ты врешь!
Саша только качает головой.
— Хотела бы. Но я говорю правду.
— Да пошла ты! — Вася вскакивает и выбегает в сени. Хлопает дверь.
Саша остается сидеть на лавке. Холод обступает ее со всех сторон. Неуютно донельзя и хочется есть. Очень хочется — но еды нет. Нет — и никогда не будет. Никакой.
— Понятно, он ведь умер от голода — Саша говорит себе под нос, стараясь справиться с нахлынувшими чувствами. Странно, но Изнанки она тут вовсе не чувствует. Впрочем, она ведь в своем лесу не ощущала ее.
Нет Изнанки. Только холод и страх, туманящие остатки здравомыслия.
О голодоморе она знает не так уж и много. Только из статей да пары отчетов, скорее публицистических, чем научных. Но сейчас, сидя там, где некогда принимали пищу, становившуюся все хуже и хуже, а после и вовсе закончившуюся, она чувствует лишь слабые отголоски тех эмоций, что переживали погибшие.
Страх. Желание есть, есть что угодно, хоть бы и человеческую плоть, желание ощутить еду в желудке, ощутить его наполненность, столь сильное, что заслоняет собой весь мир. Сильное — и неутолимое. Потому что еды нет. И не будет.
— Александра Николаевна, — из сеней показывается голова Жени. — Он ушел. Побежали отсюда!
Саша сомневается. Она хочет уйти. Хочет сбежать подальше от боли в желудке, от голода, грызущего кости так сильно, что она готова наброситься даже на этого непосредственного замкнутого мальчика… Но она нужна Васе. Нужна здесь. И к тому же… Она просила отпустить Женю в обмен на себя. Она обещала остаться.
Это было глупо. Безрассудно.
Но несмотря ни на что — она не могла оставить Васю здесь одного с чудовищными воспоминаниями. Все остальное словно притупилось, стерлось. Осталось только голод и желание помочь ребенку, пусть и столь… странному.
Сколько она сама мечтала чтобы хоть кто-нибудь был рядом — когда ушел отец, мать, Виталик?
Как она могла бросить Васю теперь, зная, что он чувствует то же самое, и даже во много раз хуже — ведь его семья погибла на его глазах?
— Беги, Жень. Беги в лагерь. Василий тебя не тронет. Пойдешь по дороге обратно, к реке и там увидишь, куда нужно идти, — она не была уверена в правильности маршрута. Но надеялась, что мальчик поймет, куда нужно идти.
— А вы?
— А я останусь здесь. Все будет хорошо. Беги!
Женя подчиняется. Саша вздыхает с облегчением, когда быстрые шаги уходят прочь, а она остается один на один с чужим голодом, холодом и одиночеством, постепенно словно бы вымывающими из тело остатки тепла.
Будет ли семья зла на нее за тот побег из пещеры? Наверное, она скоро узнает.
