— Скажи ему, чтобы он прекратил это.
Даже при своей слабости он сумел рассмеяться.
— Но, детка, он бог. Никто не может приказывать, как ему поступать.
— Я могу. Он причиняет тебе боль. Он не должен этого делать. Особенно там, где больнее всего. Это неправильно.
— Эта боль заставляет меня помнить, кто я и для чего я. И не позволяет мне слишком возгордиться.
Она упрямо хмурилась.
— В этом нет необходимости.
— Нет? — спросил он. — Я был жесток с тобой. Ты видишь, как я за это заплатил.
— У меня хорошие сильные зубы. Хотя половина из них еще не выросла. — Она похлопала его по руке, на которой не осталось и следа от укуса. — Если это хоть как-то от меня зависит, тебе никогда больше не будет так больно.
— И мне не было так больно, — сказал Мирейн. — Но я оставил Элиан, чтобы идти туда, куда меня вел отец. А здесь никто не может остудить огонь.
У Вадина от ужаса пропал голос. Колдовство… рабство души…
— Мой отец создал меня, — сказал Мирейн. — Он сформировал меня для своих целей. Я — Меч Солнца, его сильнейшее оружие против Тьмы. Но он сотворил меня подобным смертному человеку, у которого есть плоть, и кровь, и кости, и, хуже всего, ум, способный думать и бояться. Я могу оказаться недостаточно сильным. Я могу подвести его. А если я не справлюсь…
— Прекрати! — Крик Вадина был надсадным от двойного усилия: произнести слово и удержать руки подальше от этого окольцованного золотом горла. Мое тело принадлежит тебе, и ты можешь делать с ним что угодно, — сказал он. — Я служу тебе, покуда мое тело живо. Но если ты еще раз дотронешься до моего разума, клянусь всеми когда-либо существовавшими богами, я убью тебя.
— Я не прикасался к твоему разуму, — спокойно возразил Мирейн.
— Не прикасался? Нет?! Да ты его изнасиловал!
Мирейн сделал вид, что Вадин этого не говорил.
— Я не касался тебя. Я открыл собственные мысли, а ты тотчас в них погрузился.
— Логика колдуна. Ты заманил меня в ловушку. Ты вторгся в меня.
— Я показал тебе правду.
— Да. Что под личиной принца-выскочки кроется дрожащий трус.
Мирейн засмеялся. Это был хороший смех, без всяких признаков насмешки. Но жрецы — отменные лгуны, а принцы — еще лучшие, претенденты же на корону лгут почище всех.
— Предлагаю пари, Вадин. До конца этого года ты назовешь меня своим другом. Ты сделаешь это добровольно, с радостью и без малейшего сожаления.
— Скорее я увижу тебя в аду.
— Это возможно, — сказал Мирейн беспечно, но отнюдь не шутливо. — Какой предлагаешь заклад?
— Свою душу.
Мирейн со свистом вдохнул воздух. Его зубы, обнажившись в усмешке, выглядели еще острее.
— Предупреждаю тебя, Вадин. Я могу ее взять.
— Знаю, что можешь.
— Это было чертовски захватывающе, все равно что оседлать молнию или танцевать на лезвиях.
— А ты? Какой заклад можешь предложить ты?
— Место по правую руку от меня и самый высокий титул в моей будущей империи, за исключением только моего собственного.
— Я могу потребовать этого, Мирейн из Хан-Гилена.
— Знаю, что можешь, — ответил Мирейн.
Его рука отбросила стрелы лучей в глаза Вадина. Его пожатие, скрепленное пари, поражало не только своей силой, но и тем, что не превратило ладонь оруженосца в пепел. Весь жар горел внутри.
С настороженностью диких животных они одновременно оборвали рукопожатие. Отчасти из-за обоюдного недоверия, отчасти из-за того, что кто-то вошел в комнату. Это был крупный человек, который шагал широко, но легко. Они медленно повернулись, как будто непринужденно, но тела их были напряжены.
Перед ними стоял принц Моранден в своей привычной позе — расставив ноги и расправив плечи. Клеймо богини нисколько не повредило его красоте, и он держался так, словно знал это. Глаза его перебегали с одного юноши на другого. Движением век он отпустил оруженосца и устремил жгуче-холодный взгляд на сына своей сестры.
Мирейн позволил молчанию тянуться до тех пор, пока оно не разорвалось само собой.
— Дядя, — легко и холодно произнес он, — ты оказываешь мне честь. Чем я могу служить тебе?
Официальность южанина вызвала гримасу на лице Морандена. Не спросив позволения, он сел и беззастенчиво потянулся. Вадин сразу вспомнил о черном горном льве, который был особенно опасен именно тогда, когда казался наиболее спокойным.
— Как, господин мой? — спросил старший принц. — Служить мне? Это слишком большая честь, чтобы смертный мог ее требовать.
Мирейн отошел от окна и приблизился к другому креслу, но не сел. Стоя он был чуть-чуть выше своего незваного гостя. Он оперся о резную спинку кресла.
— Сегодня мы во власти почтения. Я оказываю тебе честь своей службой, ты оказываешь мне честь своим присутствием. Что же привело тебя сюда? Учтивость? Или нужда? Или просто добрая воля?
Моранден засмеялся искренне, но с оттенком горечи.
— Твои манеры получше моих, принц. Может, оставим игру? Учтивость — слово, значение которого мне неведомо, такой уж я северный дикарь. Нужда… В тот день, когда ты узнаешь, что у меня появилась нужда в подобных тебе, родственничек, можешь быть уверен, что я. — в отчаянном положении.
— В таком случае, — спокойно сказал Мирейн, — это, должно быть, добрая воля.
Старший принц забросил ногу на подлокотник своего кресла.
— Очень здорово, сын сестры! Так здорово, что я даже скажу тебе правду. Я бы душу продал, чтобы избавиться от тебя. Думаю, я это уже сделал.
— Продал душу, — спросил Мирейн, — или избавился от меня?
— И то и другое. — Моранден потер щеку, словно шрам причинял ему боль, и улыбнулся белозубой волчьей улыбкой. — О любимчик моего отца, если бы тебе была дана возможность и более чем достаточное вознаграждение, не отправился бы ты туда, откуда пришел?
— Какого рода вознаграждение?
— Да любое. Все что угодно, кроме трона.
— Который ты взял бы себе.
— Конечно. Я его слишком долго ждал. Значительно дольше, чем ты, и находился к нему значительно ближе.
— Моя мать, — тихо сказал Мирейн, — была наследницей короля.
— Много же это для нее значило, если она не побеспокоилась прийти и доказать это. Но она и сама ведь была наполовину чужестранкой. Я слышал рассказы о ее матери, желтой женщине; асанианский император, который зачал ее с рабыней, счел прекрасной шуткой швырнуть ее переростку варвару, который воображал, что получает принцессу, и раздувался от гордости. Она оказалась неважным приобретением: одна дочь, такой же недомерок, как и она сама, — вот и все, что она смогла дать своему господину и повелителю.
