— Он что, сказал нечто такое, о чем ты сам не думал?
— Я не говорил этого.
Вадин замолчал и выпрямился. Все трое смотрели на него. У него во рту появился вкус тошноты. Он выругался.
— Давайте, пяльтесь. Вы готовы поклоняться земле, по которой он ходит. Вы бы стали целовать его ноги, если бы он повелел.
— Но он не станет требовать этого, — сказал Аян, снова наполняя чашу Вадина, — и именно поэтому мы поклоняемся ему. Разве он не ходит вместе с остальными на занятия по владению оружием? Разве он не настаивает на этом и разве он проявляет при этом королевское неудовольствие? А в Хан-Гилене он считался рыцарем, и он в десять раз лучше каждого из нас.
— В пять раз, — угрюмо заявил Вадин. — Вам известно, что об этом говорят в народе. Он не станет мериться силами с каждым, кто приблизится к нему, так как знает, что будет побежден. Поэтому он делает из нас дураков и колдует, чтобы мы любили его за это.
Олван фыркнул:
— Глупая ревность. Он учится у Аджана, который считается лучшим наставником в Яноне. Когда мы просим, он учит нас. Он нас любит.
— Боги не учатся и не любят. Боги правят.
— Принц Мирейн лишь наполовину бог, — заметил Аян. Его язык как будто приласкал имя принца, и Аян вздохнул, а потом нахмурился: — Мы знаем это. Мы знаем его. Но люди действительно говорят всякое, и не только шепотом. Вчера я стоял в карауле; мне пришлось разнимать одну драку, и с обеих сторон люди прямо-таки завывали, что верны настоящему принцу. Они разбивали друг другу головы из-за этого.
— И кто же одержал победу? — спросил Кав.
— Никто, — сказал Вадин, прежде чем Аян успел ответить. — Совсем никто.
Его чаша снова опустела. Он даже не помнил, как осушил ее. Он налил себе еще, потом еще. Ему очень хотелось свернуть кому-нибудь шею, только он не знал кому. Но красавица Лиди отвлекала его внимание, хотя он так и не купил ей те безделушки, которые собирался подарить. И была еще одна чаша эля, и несколько песен, а потом жаркие объятия в кровати Лиди, где была вся их четверка и она сама; но когда все кончилось, он по-прежнему испытывал ярость.
— Потому что, — дюжину раз повторил он, — никто, никто не смеет назвать Вадина аль-Вадина трусом.
С восходом солнца Лиди выбралась из сплетения тел: Олван и Аян свернулись калачиком друг возле друга, толстому Каву хватало самого себя, а Вадин слепо шарил по постели в поисках теплого женского тела. Он нашел кого-то, чья кожа была бархатной, но под ней скрывались стальные мускулы; это тело было слишком узким и худым, чтобы принадлежать Лиди. Глаза Вадина медленно распахнулись, и он обнаружил, что его рука ласково обвивает грудь Мирейна. Принц смотрел на него с кривой усмешкой. Вадин отпрянул.
Ухмылка Мирейна стала еще ехиднее. Вадин открыл рот, но рука Мирейна легла на его губы. Другой своей рукой, золотой, он поманил оруженосца на улицу.
Когда они оказались во дворе и солнца нещадно начало жечь измученную голову Вадина, его прорвало:
— Трижды девять кругов ада! Что ты здесь делаешь?
Мирейн в упор посмотрел на него. Вадин кое-как справился с килтом, ремнем и плащом, а потом сунул голову в чан с дождевой водой, стоявший у ворот. Вынырнув, он почувствовал, что в мозгу у него слегка прояснилось, хоть боль и не прошла.
— Я думал, что могу целую ночь располагать собой.
— Так и было, — кивнул головой Мирейн. — Твоя Лиди — женщина большого остроумия и мудрости.
Вадину с трудом удалось подавить растущий гнев.
— Мой господин, — сказал он очень осторожно, — мне хотелось бы думать, что ты не…
— Я не смеюсь над ней. Она подала мне свежего хлеба и меда и поговорила со мной. Она меня не боялась.
— А с чего это ей тебя бояться?
Мирейн взглянул на него сверху вниз. В его взгляде выражалась вся гордость коронованного короля и все могущество бога. А потом он снова стал Мирейном, достающим Вадину только до плеча, и сказал:
— Понимаю. Я мал и, следовательно, безобиден. Кто в Яноне может думать по-другому?
— Все королевские оруженосцы и один твой собственный, а также некоторые принцы. — Вадин осадил сам себя, прежде чем превратился в поэта. — Зачем ты пришел сюда? Что-то случилось?
Мирейн пожал плечами. Он выглядел очень юным и очень простодушным, а значит, по мнению Вадина, очень подозрительным.
— Я скучал по тебе.
— У тебя был Патхан. Патхан — князь, наследник двух феодальных поместий и одного княжества. Он добился того, чтобы стать капитаном оруженосцев, а на празднике Вершины Лета он станет рыцарем. Более того: он будет Младшим Победителем и в течение одного-двух лет будет сохранять этот титул. Ему с самого начала следовало бы стать твоим оруженосцем. Именно он достоин тебя.
— Ты так думаешь, Вадин?
Вадин не попался в ловушку, хотя язык у него был длинный.
— Королю следует так думать. Ты — свет его бесцветных очей.
— Патхан довольно забавный, — сказал Мирейн. — Он красив. Он блестящий человек. Он не намного крепче меня, но это его не расстраивает. Он играет в эту опасную игру — в «королей и города».
Вадин, которому не было дела до всего этого, хлопнул в ладоши.
— Вот как! Ну так попроси за него своего деда. Для него это будет громадной честью.
— К несчастью, — ответил Мирейн, нисколько не смутившись, — он до слез утомляет меня. Этим своим вечным совершенством. И такой абсолютно нерушимой верностью наследнику, выбранному королем. Когда он разбудил меня, безупречно одетый в возмутительно ранний для жреца Солнца час, и ждал меня со сверхъестественным терпением, я едва удержался от того, чтобы не закричать. Я приказал ему выйти вон. Надеюсь, достаточно вежливо.
Вадин мог это понять. Патхан, олицетворение оруженосца, был тем, кого Аджан с упорством и настойчивостью ставил в пример всем остальным. Он будил Мирейна чересчур вежливым прикосновением, он купал его и прислуживал ему беспрекословно и безмолвно, и вот Мирейн отослал его со своей неподражаемой язвительной южной вежливостью. Без сомнения, этому предшествовало изрядное сопротивление принца из-за некоего дела, которое он предпочитал выполнять сам.
Губы Вадина дернулись в усмешке. Он прикусил их, и приступ смеха полностью улетучился.
Ухмылка Мирейна была невероятно озорной. Вадин с трудом принял хмурый вид и протяжно вздохнул.
— Ты… Патхан… ты такой же ненормальный, как и я.
— Можно сказать, у меня никудышный вкус в том, что касается лошадей, поведения и друзей.
От последнего слова Вадин сразу пришел в себя.
— Я твой слуга, мой господин.
Черные глаза на долю секунды сузились. Гордая голова коротко кивнула, но это вовсе не казалось уступкой.
