вдоль южной (левой) Стены и снова сверни в третью Дверь, когда до нее доберешься. Через нее ты попадешь в Коридор. В его конце будет Четвертый западный Зал. Статуя в северо-западном углу. У меня она тоже одна из любимых!
1. Если ты жив, я надеюсь, ты найдешь это послание и приведенные мною сведения будут тебе полезны. Возможно, когда-нибудь мы встретимся. Меня можно найти в любом Зале к северу, западу и югу отсюда. Залы к востоку разрушены.
2. Если ты из числа моих собственных Мертвых (и твой Дух посетил этот Вестибюль и читает сейчас послание), то, надеюсь, ты уже знаешь, что я регулярно посещаю твою Нишу либо Пьедестал, говорю с тобой, оставляю тебе еду и питье в качестве приношения.
3. Если ты мертвый — но не из числа моих собственных Мертвых, — то знай, пожалуйста, что я далеко путешествую по Миру. Если я когда-нибудь найду твои останки, то оставлю тебе приношение еды и питья. Если мне покажется, что никто из живых о тебе не заботится, то я соберу твои кости и перенесу в мои собственные Залы. Я приведу тебя в достойный вид и уложу рядом с моими Мертвыми. Тогда ты будешь не одинок.
Да хранит нас обоих Дом и его Красота!
Твой Друг
Я положил записку к Ногам Минотавра — того, что ближе всего к юго-восточному углу, — и придавил камушком.
Запись от Двадцатого дня Седьмого месяца в Год, когда в Юго-западные Залы прилетел Альбатрос
В Окна Первого северо-восточного Зала били столпы Света. В одном из них спиной ко мне кто-то стоял. Совершенно неподвижно. И смотрел на Стену Статуй.
Это был не Другой. Кто-то ниже ростом, более худой.
16!
Я наткнулся на него внезапно. Вошел через одну из западных Дверей — а он тут.
Он обернулся ко мне. Но не двинулся с места. И ничего не сказал.
Я не убежал. Наоборот, пошел к нему. (Возможно, я поступил неправильно, но прятаться было поздно, поздно выполнять обещание, которое я дал Другому.)
Я медленно обошел его и внимательно разглядел. Он был старый: кожа пергаментная, тонкая, вены на руках толстые и бугристые. Глаза темные, влажные, с тяжелыми веками, брови дугой. Рот — красный, подвижный и странно мокрый. Наверное, старик так исхудал уже давно, потому что костюм в виндзорскую клетку [9], хоть и сильно заношенный, сидел на нем идеально — то есть обвис и морщился потому, что ткань обветшала, а не из-за плохого кроя.
Странным образом увиденное меня разочаровало. Я думал, 16 будет молодым, как и я.
— Привет, — сказал я. Мне было интересно, какой у него голос.
— Добрый вечер, — ответил старик. — Если здесь уже вечер. Я вечно не знаю.
Говорил он надменно, с тягучим старомодным выговором.
— Ты — номер шестнадцать, — сказал я. — Ты Шестнадцатое Лицо.
— Не понимаю, молодой человек.
— В Мире есть лишь двое Живых, тринадцать Мертвых, а теперь еще ты, — сказал я.
— Тринадцать мертвых! Как интересно! Никто мне еще не говорил, что тут есть человеческие останки. Интересно, кто это?
Я описал Человека с Коробкой из-под Печенья, Человека с Рыбьей Кожей, Завалившегося Человека, Обитателей Ниши и Скорченное Дитя.
— Поразительно, — проговорил он. — А я ведь помню коробку из-под печенья. Она стояла рядом с чашками в углу моего университетского кабинета. Интересно, как она сюда попала? Но вот что я могу сказать. Один из твоих тринадцати мертвых — это почти наверняка смазливый молодой итальянец, которым так увлекался Стэн Овенден. Как его звали? — Старик на мгновение отвел взгляд, затем пожал плечами. — Вылетело из головы. А другой, полагаю, сам Овенден. Он все время ходил сюда, к итальянцу. Я ему говорил, что это чревато, но он не слушал. Ну, чувство вины и все такое. И я не удивлюсь, если кто-то из них — Сильвия Д’Агостино. Я ничего о ней не слышал с начала девяностых. Что до меня, молодой человек, я понимаю, как ты мог прийти к заключению, будто я — номер шестнадцать. Однако это не так. Здесь, конечно, очень мило… — он огляделся, — но я ненадолго. Просто заглянул. Мне сказали, ты здесь. Нет… — запнулся он. — Не совсем так. Мне сказали, что́ с тобой могло произойти, а я уже сам заключил, что ты здесь. И мне показали твою фотографию, а ты на ней такой милашка, и я решил на тебя посмотреть. И не жалею. Ты ведь, как я понимаю, был очень симпатичный… до того как все приключилось. Эх! Со мной приключилась старость. А с тобой это. И где мы теперь? Но давай вернемся к нашим баранам. Ты упомянул двух живых. Второй, насколько я могу судить, Кеттерли?
— Кеттерли?
— Вэл Кеттерли. Выше тебя. Брюнет, глаза черные. Бородка. Смуглый. У него мать была испанка, знаешь ли.
— Ты про Другого? — спросил я.
— Другого кого?
— Другого. Не-меня.
— Ха! Да! Понимаю, о чем ты. Какое меткое определение! Другой! Что бы ни происходило, он всегда будет «другим». Кто-то всегда первый, а он — на вторых ролях. И он это знает. И терзается. Он ведь был моим учеником, представляешь? Да. Абсолютный шарлатан, разумеется. Сколько бы он ни корчил из себя интеллектуала, у него нет ни одной оригинальной идеи. Все заимствованные. — Старик помолчал и добавил: — Вообще-то, все его идеи — мои. Я был величайшим ученым в своем поколении. А может, и в любом поколении. Я теоретически вывел, что это… — он раскинул руки, словно желая охватить Зал, Дом, Всё… — существует. Так и оказалось. Я теоретически вывел, что сюда можно попасть. Так и оказалось. Я приходил сюда и отправлял сюда других. Хранил все в тайне. И с других брал слово молчать. Меня никогда особо не волновало то, что принято называть моралью, и все же довести цивилизацию до коллапса мне совесть не позволила. Возможно, зря. Не знаю. У меня всегда была эта сентиментальная жилка.
Он зыркнул на меня недобрым старческим глазом:
— В конце концов мы все жестоко поплатились. Я — тем, что оказался в тюрьме. Тебя, вероятно, ужаснули эти слова. Хотел бы я сказать, что произошло недоразумение, однако я и впрямь совершил то, в чем меня обвиняли. Если честно, я совершил гораздо больше, просто об этом никто не знает. Хотя — поверишь? — в тюрьме было совсем неплохо. Я
