— Не думал, что ты возьмешь так мало людей.
— Я счел, что в гостях мне нечего опасаться.
— Это так, — кивнул Амикам. — И все же я дам провожатых. Мой сын в твоем доме, и я не хочу, чтобы по дороге что-то случилось. Что-то, что даст твоим людям повод вспомнить о заложнике.
— Как будет угодно.
Домой они добрались без происшествий. Передав парня с рук на руки людям Амикама, Рамон выпустил кошку осваиваться в доме. Опустился перед камином на медвежью шкуру, добытую невесть где Бертовином. Дагобер примостился рядом с господином.
— Рассказывай, — сказал Бертовин, устраиваясь на лавке.
Рамон кивнул и начал рассказывать.
— Чушь, — не выдержал оруженосец, когда речь дошла до разговора о черной смерти. — При чем тут крысы? Все знают, что виноваты криды — недаром болезнь их не трогает.
— Все знают, — кивнул Бертовин. — Но когда черная смерть разгулялась в столице и кридов изгнали из города — что-то изменилось?
— Болезнь ушла.
— Ушла, — согласился воин. — Через два месяца. Не слишком ли долго?
— А может, болезнь их не трогает именно потому, что в домах кридов нет крыс? — протянул Рамон. По пути домой он не переставал думать о том, что услышал от чужих, и сейчас рыцарю казалось — ответ вот-вот найдется. — Им запрещено возделывать землю — поэтому они превратились в народ ростовщиков и торговцев. Их вера предписывает есть только особым образом приготовленную пищу. Не может ли быть, что они не держат дома запасов еды, а значит, крысам негде разгуляться?
— Думаешь? — Дагобер с сомнением покачал головой.
— Криды не торгуют едой. А еще они не ходят на праздники и в церковь, — вмешался Бертовин.
— Не хочешь ли ты сказать, что зараза может жить в доме Господа нашего? — взвился оруженосец.
— Тихо! — прикрикнул Рамон. — Оставим в покое церковь. Крысы. Я склонен верить тому, что услышал.
— Похоже на правду. В любом случае, от кошки в доме хуже не будет, — согласился Бертовин.
— Я видел, что ты отчасти утратил веру, — прошептал Дагобер. — Но что дело зашло так далеко… Кошки — твари нечистого, так говорят отцы церкви.
— Перестань причитать. — Рыцарь осенил себя священным знамением. — Видишь, ничего не случилось. Нет во мне никаких бесов. Хочешь, кошку в святой воде искупаем?
— Нет.
— Слава богу, не совсем помешался, — усмехнулся Рамон. — Как по девкам бегать, так никакие наставления отцов церкви не мешают, а тут… Успокойся и подумай. Потому что, если здешние ученые правы, герцог должен об этом знать.
Дагобер замолчал, и молчал довольно долго. Наконец он перестал теребить шкуру и поднял голову.
— Я расскажу отцу.
В эту ночь поспать снова не удалось. Рамону мерещилось, что вокруг бой и все залито кровью… реками крови. Проснуться среди ночи было облегчением — но запах крови никуда не делся. Юноша открыл глаза и заорал от неожиданности — прямо на него смотрела оскаленная чудовищная морда, кровь в лунном свете казалась черной. Он рывком вскочил, подхватывая меч. Выругался, разглядев то, что его так напугало. На подушке лежала крыса с наполовину отгрызенной головой.
Дверь с размаху шарахнулась об стену, в комнату влетел Бертовин с оружием наготове. Перевел взгляд с воспитанника на «чудовище» в кровати и расхохотался.
— Смешно ему, — проворчал Рамон. — Чуть не обделался: просыпаюсь, а тут этакая харя перед носом.
— Привыкай, теперь каждый день так просыпаться будешь.
— Вот спасибо, порадовал. — Юноша оглянулся на шорох. Из темноты дверного проема показалась кошка. Подбежав к кровати, она вспрыгнула на подушку. Еще одна крыса легла рядом с предыдущей.
Бертовин зашелся в очередном приступе смеха.
— Добычей делятся, а ты не ценишь.
— Благодарствую, мать ее так…
Рамон вернулся в кровать. Скорчив брезгливую мину, взял за хвост обеих крыс, положил их на пол. Посадил рядом кошку, пригрозил:
— Еще раз мне под нос положишь — хвост оторву. Я это не ем, ясно?
Запустил подушкой в сторону хохочущего воспитателя. Тот понял намек, исчез за дверью. Рамон пощекотал кошку за ухом. Та потерлась щекой о руку, спрыгнула с постели и юркнула в щель.
Утром на полу ровным рядом лежало полдюжины крыс.
Море дало о себе знать загодя: свежим соленым воздухом, разлившимся меж холмами, кружащимися над головой чайками. И все же, когда холмы раздвинулись, открывая сероватую бесконечность, Эдгар замер от неожиданности. Слишком уж оно было огромным. Проведшему детство среди лесов, а юность — в камне узких городских улиц казалось невозможным поверить в то, что все это — настоящее.
Эдгар направил коня к берегу, остановил неподалеку от обрыва. Где-то за спиной войско продолжало мерно двигаться своим путем — на запад к гавани. Но сейчас Эдгару не было до них дела.
Рядом спешился Рамон, шагнул к краю бездны.
— Осторожней! — не выдержал Эдгар.
Тот отмахнулся, начал спускаться, прыгая по камням. Эдгар хотел было последовать за братом, но одного взгляда вниз хватило для того, чтобы замерло, отказываясь подчиняться, тело, а ноги стали ватными.
— Рамон!
— Иди сюда, — откликнулся тот. — Тут здорово.
Ученый снова глянул вниз: Рамон устроился на небольшом каменном карнизе, свесив одну ногу и опираясь подбородком на колено другой. Далеко внизу шелестели волны, вылизывая скалы.
— Иди сюда! — повторил он, глядя снизу вверх.
Эдгар покачал головой, честно признался:
— Боюсь.
— А, — отозвался брат, и Эдгар, как ни старался, не смог уловить в голосе ни тени насмешки. — Понятно. Ты иди, если не хочешь ждать, я догоню. Коня только стреножь.
— Я тут посижу. — Молодой человек опустился на валун. Помолчал, глядя на волны.
— Красиво.
— Красиво, — повторил снизу Рамон. — Хочу запомнить. Люблю море.
— Разве в Агене его нет?
— Там оно другое… Не знаю, как объяснить. Увидишь.
Он в самом деле не знал, как объяснить, порой чувствуя себя удивительно косноязычным. Но то, что это море — серая вода под серыми тучами, холодная, несмотря на начало лета, — разительно отличалось от того, яркого, в бликах солнечных зайчиков, пляшущих на волнах, казалось очевидным. Он не смог бы сказать, какое любит больше. Там, на западе, в Агене, он скучал по дому и, прожив два года, не выдержал, попросил герцога отпустить. Тем более что дальнейшие завоевания, похоже, откладывались — за эти два года армия едва-едва смогла навести порядок в окрестностях города. Но и дом оказался чужим. То, что в памяти чудилось родным гнездом, наяву оказалось холодными каменными стенами, полными сырости и сквозняков, и чужими людьми, которых Рамон вроде был бы должен любить, но никак не выходило. С матерью он рассорился едва ли не через неделю после возвращения, потребовав отчета о том, как ведутся дела — как-никак, именно Рамон с Рихмером теперь были старшими мужчинами в доме. И если брат предпочитал не лезть в дела, отговариваясь скукой, а на деле — опасаясь спорить с матушкой, не желавшей выпускать главенство из рук, то привыкший повелевать людьми Рамон хотел быть хозяином в собственном доме. Ему это удалось, но мать фактически перестала общаться, ограничиваясь парой вежливых фраз за обедом. В качестве шага к примирению Рамон согласился жениться — и мать оттаяла, когда ей препоручили выбор невесты и организацию свадьбы. Самому юноше было совершенно все равно. Жена оказалась тихой и незаметной, как и полагается девушке из хорошей семьи, слушала мужа, опустив очи долу, со всем соглашаясь — и Рамон потерял к ней интерес еще до конца медового месяца, сведя все общение к выполнению супружеского долга и все тем же пустым разговорам за обедом. Наверное, это было неправильно, но по-другому не получалось.
