«Больше уже не Любовница», — подумала вдруг Беллис. Она смотрела на кромку горизонта, за которой исчезло маленькое суденышко. Она думала о споре Любовников, о новой ране — новоприобретенном шраме, рассекшем лицо Любовницы, воссоздавшем ее заново, отделившем от Любовника. «Ты уже больше не Любовница».
Беллис попыталась заново представить себе Любовницу у штурвала ее корабля, который направляется к самому необычному месту в мире. Беллис попыталась переосмыслить ее, получить четкий образ, по справедливости признать ее заслуги или вину; Беллис пыталась думать о том, как эта женщина не по чьему—то, а по своему собственному плану или желанию направляет крохотный кораблик к оконечности мира.
Но Беллис продолжала думать о ней как о Любовнице Любовнице Любовнице, хотя и пыталась не делать этого.
Она не знала имени этой женщины.
Ну и заварушка была. Ты и не поверишь, чем я тут занимался.
Мы больше не плывем к Шраму. Мы направляемся назад, в те воды, откуда пришли. И все у нас будет по—прежнему.
Странно. Говорю так, но ведь я не знал этого города до того, как он помешался на Скрытом океане. И ты не знал. Все, что произошло, все было направлено на то, чтобы мы попали к Шраму. Я ведь не жил здесь, когда Армада была просто пиратским городом.
И ты тоже не жил.
Я тут проводил время с твоей Анжевиной. Я бы солгал тебе, если бы сказал, что мы с ней лучшие друзья. Мы того… робковаты, как бы ты сказал. Но мы встречаемся и разговариваем. По большей части о тебе.
Нас обманывали, и мы наелись этим враньем. А они готовы были рисковать нашими жизнями, чтоб им было пусто, и вот мы заставили их повернуть назад.
Не проходит это — то, что тебя нет.
Я больше здесь не живу. Я нигде не живу. Это место убило тебя.
Не знаю, что это было там в воде. Я только знаю что в тот день мы в воде сражались не с вампирами. Никто не говорит о них. Никто не знает, кто они такие. Только то, что они помогли нам повернуть.
Сукин Джон их видел. Я вижу это по его поросячьим глазкам. Но он ничего не говорит.
Это я повернул город. Те существа, что забрали тебя, которые сражались заодно с вампирами, они проиграли.
Я закончил дело за них. Развернул город.
Не знаю, смешно ли это. Я только знаю, что не могу больше жить здесь и не могу уйти отсюда.
Я ведь теперь морское животное. Дурная шутка. Мы оба знаем, что такое настоящие морские животные, как они двигаются, с какой скоростью. Не то что я — тяжело, неловко, украденные плавники трепыхаются, пот, точно слизь. Одно слово — переделанный.
А теперь мне страшно. Я ныряю в море и начинаю потеть. Теперь каждая морская собачка для меня похожа на тех тварей, что забрали тебя.
Но на воздухе я больше жить не могу. Такой возможности теперь у меня нет.
Что я буду делать? В Нью—Кробюзон вернуться я не могу, а если бы и мог, то без моря быстро бы там загнулся.
Буду заставлять себя плавать. Со временем все снова придет в норму. Привыкну.
Им меня не удержать. Я могу уйти. Может случиться, мы подойдем к какому—нибудь берегу, и тогда я ускользну. И буду жить в одиночестве на мелководье, чтобы можно было видеть дно внизу, там, где в воде встречаются камень и растительность. Я вполне смогу жить один. Поверь мне, я уже наелся всего.
Мне ничего не нужно, и у меня ничего нет.
Мне говорят, что со временем все это пройдет и я почувствую себя лучше. Я не хочу, чтобы время лечило меня. Я такой, какой я есть, и на то имеются свои причины.
Я хочу, чтобы время оставило меня навсегда таким вот уродливым и согбенным — я стал таким после того как твоя смерть оставила на мне отметину. Я не забуду тебя.
Я не могу сказать тебе «пока».
Пыледельник, 2 тэтиса, 1780. Армада.
Аванк снова замедляет ход, теперь уже окончательно.
После атаки гриндилоу он так и не выздоровел. Рубец не образуется, рана не залечивается — остается живой и омерзительной. Время от времени мы снова проходим мимо озер аванкового гноя.
Мне кажется, что сердце у него останавливается.
Мы все знаем, что аванк умирает.
Может, он ищет свой дом. Может, он пытается найти путь в темную вселенную морской воды, откуда мы его выманили. И все это время болезнь его усугубляется, он слабеет, кровь его сгущается, загнивает и сворачивается, его огромные плавники двигаются все медленнее.
Ну да ничего. Мы уже недалеко от границы Скрытого океана. Скоро мы выйдем из него (может, через два—три дня, а то и часа), и нас встретит армадский флот. До этого времени аванк дотянет.
Однако город может остановиться в любой день.
Мы будем застопорены, прикреплены к органическому якорю, к миллионам тонн плоти, гниющей на дне моря.
Пять цепей — значит, нужно будет перерезать пять звеньев. Одно звено — два распила. Каждое звено имеет в ширину много футов, к тому же оно закалено при помощи магии. На это уйдет какое—то время, но в конечном счете эти мили металла одна за другой упадут на дно.
Катастрофа это будет для донных жителей — почище божественного гнева. Тонны металла станут падать, ускоряясь, — четыре, пять миль, — пока не рухнут на илистое дно, не врежутся в твердую подложку. Окажутся на теле бедняги аванка, может, вспорют его и мили аванковых кишок вывернутся в темную жижу.
Может быть, со временем на этом невероятном удобрении разовьются целые экосистемы.
Но нас там уже не будет.
Мы уже к тому времени доберемся до нашего флота, они возьмут нас на буксир, и Армада будет такой, какой и была. Конечно буксиров стало меньше после Кробюзонской войны, но город к тому времени избавится от бессчетных тысяч тонн цепей. Так что вытянут.
Армада будет такой, какой и была.
Назад по Вздувшемуся океану, назад, туда, где густая сеть морских путей, где порты и торговцы. Армадские пираты, много месяцев пытавшиеся отыскать город с помощью странных устройств, снова смогут найти его. Мы вернемся в Господское море, к Гебдомаду, Гнурр—Кетту, каналу Василиска.
Назад к Нью—Кробюзону.
Уже прошло несколько месяцев с того дня, когда исчезла женщина, чьего имени я не знаю. Многое с тех пор переменилось.
