— Не все, — сказал Владимир. — Один, звать его Отрок, отказался. Остальные — да, слетелись как вороны на дохлую корову. Попробуем внести раскол чуть больше. Если какой-то хан и не решится увести войска, то хотя бы не станет лезть первым на стену.
Волчий Хвост посмотрел на князя украдкой. Если не зреть его сильную сухощавую фигуру воина, не вслушиваться в молодой и сильный голос, то сразу мысленно зришь себе древнего старца, много пожившего, повидавшего, равнодушного к молве, к вопросам чести, по-старчески заботящегося только о выгоде своих внуков и правнуков, кем являются все русичи и прочие народы, населяющие Киевскую Русь. Что с нормальным человеком делает служба в проклятом Царьграде!
Зной остался за спиной, а под широкими ветвями дубовой рощи воздух был прохладный, а земля под ногами пружинила, прогибалась. Зарей, по прозвищу Красный, прошел не больше сотни шагов, из-под подошвы стало чавкать, мясистые растения выбрызгивали белесый липкий сок. Из кустов то и дело выпархивали птицы, по деревьям носились как язычки пожара шустрые белки.
Он вдыхал прохладу всей грудью, поглядывал по сторонам. Его крупная, налитая мощью фигура двигалась по лесу бесшумно, ни один сучок не хрустнет, разве что мелкие камешки изредка скрипнут под слоем мха. Солнечные зайчики, пробившись сквозь листву, узорными кружевами скользили по кожаным порткам, сапогам на двойной подошве, кожаной душегрейке без рукавов.
Впереди за деревьями мелькнула тень. Зарей насторожился, всмотрелся. Наискось в его сторону двигался высокий парень, широкий в плечах, черноволосый, как печенег, но с синими глазами и короткой черной бородкой. Как и Зарей, он был в кожаной душегрейке, на темной коже белели крохотные шрамы, лицо суровое, брови сдвинуты к переносице. Тонкий нос перебит посредине, там белый шрам, еще один шрам пересекает скулу.
Двигался он неспешно, под ним не только сучок не хрустнет, даже трава не шелестит, словно всю жизнь прожил в лесу и умеет подбираться к зверю. Руки его были свободны, но из-за спины торчала длинная рукоять боевого топора, выглядывали края круглого щита.
Зарей выступил из-за дерева. Рука парня дернулась к топору, замерла на полдороге.
— Ого, — сказал он, губы раздвинулись в недоброй улыбке, — на ловца и зверь… Или ты знал, что я здесь?
— Нет, — ответил Зарей. — Здоров будь, Кышатич, сильнейший из богатырей славного града Киева! Я рад, что мы встретились в темном лесу.
— В очень темном, — согласился Кышатич. Глаза его не отрывались от лица Зарея. Он стоял на том конце поляны, расслабленный только с виду, но Кышатич видел, как подрагивают пальцы, готовые ухватиться за рукоять топора. — Здоров будь и ты, доблестный Зарей, великий победами и подвигами. Да, мы в лесу настолько темном, что нас никто не увидит.
— И не услышит, — добавил Зарей.
— Да… Главное — не услышит.
Он медленно взялся за рукоять. Зарей вскинул руку, занося ее через плечо. Широкий рукав рубашки распахнулся, показал могучие глыбы мышц.
Они сошлись посреди поляны, легонько стукнулись щитами в приветствии воинов, отступили и уже покрепче сжали рукояти топоров. Зарей видел, как наливаются гневом глаза Кышатича поверх щита. Лесной богатырь закрывался щитом близко к телу, высвобождая больше ударную руку, в то время как Кышатич держал щит на вытянутой руке.
Зарей старался двигаться быстро, избегая прямых ударов. Кышатич, о котором знали, что он берет на плечи самого тяжелого коня со всадником в полных доспехах, да еще со щитом, топором и седельным мешком, и так бежит верста за верстой, обгоняя конных, на самом деле больше страшен нечеловеческой силой. Когда он выходит в бой, на нем доспехи как наковальни, ни топором ни мечом не просечь. Сам двигается в них с легкостью, словно в рубахе, а его меч, вдвое длиннее богатырского, рассекает любого супротивника с конем вместе.
Сейчас Кышатич без доспехов, но исполинская сила не в железе на плечах. Зарей с трудом удерживал щит. Если бы не пускал страшные удары наискось, от щита остались бы щепы. Сам он старался ударить как можно точнее, все силачи должны быть неповоротливыми, однако Кышатич двигался с медвежьей ловкостью. Кто видел медведя, тот знает, что медведь, вопреки россказням, и на дерево скачет как белка, и мышей ловит как лиса, и лося догоняет с легкостью пардуса.
Грохот от ударов разнесся далеко. Если бы дрались простые мужики, и то стук услышали бы за сотню саженей, но сошлись два сильнейших богатыря, что силой мало уступают даже Илье Муромцу, а воинским умением лучшему из богатырей — Добрыне Лунный Луч.
— Надо заканчивать, — прохрипел Зарей. — А то набегут… Не наши, так печенеги…
— Печенеги в лес не сунутся, — ответил Кышатич с осторожностью, — а вот наши могут… Эх, вот и накаркали!
В голосе великана прозвучала откровенная досада. Взгляд его был устремлен через плечо Зарея. Тот невольно оглянулся, успел увидеть зеленые деревья, начал поворачиваться обратно, уже чуя недоброе…
Топор Кышатича блеснул в солнечных лучах как льдина. Зарей держал щит у груди, готовый защитить и голову, но острой болью полоснуло по ногам. Он вскрикнул в страшном гневе, стена деревьев повернулась набок, земля метнулась навстречу, ударила в лицо.
Он попытался вскочить, снова упал, перевернулся, чувствуя боль, ярость, и вдруг увидел прямо возле лица красный сапог с желтыми отворотами. Из сапога торчала отрубленная по колено нога. Кровь хлестала, как из разрубленного бурдюка.
Застонав от стыда, он повернулся на спину. Кышатич стоял на краю поляны, щит и топор в руках, лицо угрюмое, в глазах стыд. Зарей сказал громко:
— Кышатич… ты… Ты же ударил нечестно!
Великан прорычал с глухой злостью:
— Знаю. Но я не мог… не мог отдать ее тебе!
Зарей перевернулся на живот, с трудом поднялся на одно колено. Взгляд упал на ближайший пень. Сцепив зубы, он встал и, стоя на одной ноге, запрыгал с топором в руке и щитом в другой к этому пню. Кровь хлестала из отрубленной ноги, оставляя следом кровавую дорожку.
Кышатич потемнел. Зарей оперся обрубком на пень, навалился с силой, пережимая рану. Всегда румяное лицо стало бледным и страшным. Под глазами проступила жуткая синева.
— Продолжаем бой, — сказал он хрипло. — Продолжаем!
Кышатич просипел тяжело:
— Ты уже мертв.
Зарей сказал хрипло и яростно:
— Я жив!.. И называю тебя дважды трусом!.. Первый раз, когда ты ударил по ногам. Второй раз, когда устрашился сражаться с одноногим!
Кышатич ответил таким же сиплым, прерывающимся голосом:
