Кышатич ответил таким же сиплым, прерывающимся голосом:
— Я уже убил тебя… Зачем мне рисковать?..
Но тело его уже качнулось вперед, руки с трудом подняли тяжелый щит и топор. Зарей оскалил зубы, его окровавленный обрубок как будто врос в пень, а руки тоже подняли щит и топор.
Металлический лязг пронесся над лесом, потом еще удары, еще. И еще. Вороны, покружив над поляной, начали рассаживаться вокруг на ветках. Круглые глаза блестели, а когти сжимали ветки так, словно уже драли когтями лица павших богатырей.
Зарей пошатнулся от удара. Обрубок на миг оторвался от пня, темная кровь освобожденно хлынула целым потоком. Кышатич ожидал, что противник завалится на спину, но тот, покачавшись, все же оперся обрубленным коленом в пень, прямо в кровавую лужу. Голос донесся слабо, хрипло:
— Все… Ты победил.
Рука с топором опустилась. Сам он был бледен как полотно, лицо осунулось. Под глазами набухли мешки, словно из налитого жизнью молодого богатыря он разом превратился в изнуренного волхва.
Кышатич сам качался от усталости. Из него вырвалось:
— Ты дрался храбро…
— Но теперь я умираю, — ответил Зарей хрипло. Он попытался сглотнуть, провел языком по пересохшим губам, попросил неожиданно: — Дай напиться…
Кышатич оглянулся, ручей всего в десятке шагов, но спуск крут и каменист. Зарей все еще стоял, кровь бежит из ноги медленнее, застывает темно-красной кашей, обрубок торчит из нее, словно из вязкой глины.
— Хорошо, — ответил Кышатич и сам удивился себе. — Я принесу…
Пальцы с облегчением выпустили топор и щит, а когда он поднимал руки к голове, ему показалось, что поднимает бревна. Негнущиеся пальцы сняли шлем, едва удержал в руках. Повернувшись спиной к противнику, он отправился к ручью, сердце бешено колотилось, пот заливал глаза. Однако жизнь возвращалась с каждым шагом, а когда спустился и зачерпывал воду, в руки уже вернулась былая сила.
Он сполоснул шлем, вымывая остатки пота, зачерпнул воды с середины потока, чтоб чище, выбрался наверх, держа шлем обеими руками, стараясь не расплескать ни капли.
Зарей стоял, опустив голову на грудь. Руки бессильно повисли вдоль туловища. Кышатич даже подумал на миг, что Зарей умер, герои могут умирать стоя и так оставаться, нагоняя ужас на врагов. Когда Кышатич приблизился, Зарей с трудом поднял голову. Кышатичу даже почудилось, что скрипят застывающие в смертном холоде мышцы.
Взгляд его поймал прозрачную воду. Кышатич бережно протянул шлем. Сердце его стучало гулко, руки начали вздрагивать, вода чуть плеснула через край и потекла по мокрым пальцам в рукав, уже темный от воды и от крови.
— Пей, — сказал он тихо и виновато.
Он старался не смотреть в глаза умирающему, которого сразил… не совсем честно, потому не заметил вовремя, как пальцы Зарея, что бессильно висели вблизи рукояти топора, быстро коснулись ее.
— Умри! — выдохнул Зарей.
Кышатич отшатнулся, выронил шлем. Тяжелое зазубренное лезвие ударило его в левую половину лба. Кышатич упал на спину, кровь заливала лицо. В голове стоял грохот, а дикая боль сотрясала всего до кончиков ногтей.
Инстинктивно он перекатился в сторону, кое-как стер кровь из глаз. Зарей по-прежнему стоял обрубком на пне. Вместо глаз теперь были темные пещеры, лицо превратилось в череп, туго обтянутый кожей, а обескровленные губы изогнулись в злой улыбке.
— Ну… как тебе?
Кышатич прокричал сквозь грохот в черепе:
— Ты обманул меня!.. Ты ведь… витязь! Как ты мог?..
— Я тоже не хочу отдавать ее тебе, — ответил Зарей. — Ты не будешь трогать ее нежное тело…
Дикая боль сотрясала Кышатича. В голове грохотали камни, рушился лес, а вдобавок почудился и шум могучего водопада. Попытался зажать рану ладонью, но ладонь отшвырнуло напором хлещущей из разрубленной головы тугой струей горячей крови.
— Не будет тебе прощения!.. — сказал он с трудом. — И в дружину Перуна не попадешь…
Зарей ответил мертвым голосом:
— Мы оба не попадем.
Он качнулся, завалился навзничь. Губы застыли в улыбке, серые глаза недвижимо уставились в такое же серое, подернутое дымкой небо.
Перед глазами Кышатича стояла красная пелена, но грохот в голове постепенно затихал. Красная пелена сменилась багровой, та потемнела, он ощутил, как тонет в этой черноте.
Кровь из страшной раны уже вытекала тоненькой жидкой струйкой. Такие же серые, как у Зарея, глаза невидяще всматривались в небо, где славные богатыри пируют в небесном тереме Перуна.
А может, проползла последняя угасающая мысль, даже лучше, что погибли. Как жить с женщиной, которую завоевал нечестно? Как жить, все время помня, что друга убил… нечестно?
Ветки качнулись и зашумели, когда вороны с радостным карканьем поспешно полетели на поляну, спеша первыми успеть выклевать глаза.
Всю ночь с той стороны городских стен стонали тяжело груженные телеги, ревел скот, ржали кони. С утра Владимир заметил, что печенежского войска словно бы прибавилось вдвое. Среди прибывших он отметил пестро одетых смуглых воинов горных племен, жителей приморских степей в остроконечных клобуках, а также множество отрядов из рослых всадников с длинными золотыми волосами. Это тоже степняки, тоже печенеги, хотя кто знает, кем они были по крови, эти загадочные здоровяки, больше похожие на мурманов, что к коням и близко не подходят, даже запрягать не умеют…
От рева скота гудит и дрожит воздух. Все это войско надо кормить, а запасы из окрестных сел успели свезти за киевские стены, угнали скот, забрали даже гусей, кур и уток. Десятки отрядов носились вокруг Киева, но опасались углубляться в дремучие леса, а оттуда охочие люди уже нападали на смельчаков, убивали, грабили и уводили в добычу низкорослых степняцких лошадок.
Туман все еще клубился внизу, но далеко впереди выступила черная вершина холма. Владимир рассмотрел троих всадников, вскоре со стороны степи поднялись еще пятеро. Ханы, возглавляющие поход, явно выбирают место удара, распределяют силы, договариваются, кто начнет первым, кто поддержит, кто возьмет добычи больше…
Однако в княжеском тереме и на галереях по-прежнему гремел удалой пир, словно чуть ли не к самым стенам подступило войско. Но теперь князь, оставив пирующих, все чаще бывал на сторожевых башнях. Часами рассматривал далекий вражеский стан, прикидывал, что-то бормотал про себя. Хмурое молодое лицо, уже кое-где изрезанное морщинами, а где и шрамами, становилось все мрачнее.
Воеводы поднимались на башню, тоже смотрели на стан печенегов, но их больше тревожил сам князь. Впервые его видели растерянным, в черных глазах проскакивало нечто похожее на страх. Узнав о таком, заявился сам Белоян. Деревянные ступени жалобно трещали, прогибались под его могучим телом. Когда Белоян взобрался на самый верх, Владимиру почудилось, что и сама башня закачалась, застонала.
