Впрочем, самого отца Емельяна благолепие собственной внешности только сердило. И когда его благоверная супруга, Любовь Николаевна, говорила: «Ах, ты у меня первостатейный красавец, батюшка!», он ворчал недовольно: «Матушка, угомонись! Четыре десятка лет уж вместе живем, детей пятерых взрастили, внуков дождались, теперь только о душе думать надобно, а ты все туда же, будто я не священник у тебя, а гусар какой!» Правда; был у протоиерея Емельяна некий недостаток, весьма, впрочем, значительный для священника. Как сам батюшка говаривал, вместо громкого, сочного, звучного голоса имел он скрип тележный. А без голоса как? Тайные-то молитвы читаются, конечно, тихонько, но ведь надо во время службы и возгласы подавать, после коих клирос начинает петь, и проповедь говорить. Но когда в храм назначили служить дьякона Арсения, проблема наполовину решилась. У жердинообразного дьякона обнаружился бас мощности пароходного гудка. Как взревет дьякон: «Благослови, владыко!», так свечки на праздничном подсвечнике гаснут, а некоторые молельщицы даже чуть приседают восторженно. Так и ведут службу: дьякон на амвоне баржой гудит, протоиерей в алтаре лодочной уключинкой поскрипывает. А поскольку, говорят, противоположности притягиваются, то были осанистый и малоголосый священник да громогласный долговязый дьякон крепкими друзьями.
Третий представитель клира церкви Димитрия Солунского именовался отцом Власием Королевым, хотя некоторые ядовитые языки за глаза называли его отец Властий, а также — еще ироничнее, с каверзным намеком — отец Квасий. Этот иерей составлял зримую оппозицию и своему начальнику отцу Емельяну, и громогласному, но по характеру мягкому дьякону. Власий имел рост невеликий, убогий даже, телосложение самое корявое (вечно фелонь на нем кособочилась, за что получал иерей справедливые замечания: облачение церковное — не халат домашний, носить его надобно с благоговением и аккуратно). Лицо же у Власия было жесткое, борода вечно топорщилась, словно все ее волоски находились друг к другу в непримиримой вражде, а глаза прятались в густых преколючих бровях. Физиономист не ошибся бы, если б предположил, что отец Власий имеет характер непокладистый, к людям нелюбезен, суров и даже грубоват. Но, как ни странно, было в этом суровом типе православного иерейства нечто такое, что притягивало некоторые верующие сердца. Особенно у отца Власия любили почему-то исповедоваться местные бизнесмены средней руки и хозяйчики развлекательных точек. Мотивировали это тем, что отец Емельян, слушая их непристойные подчас исповеди, краснел, грустнел и терялся, а грозный отец Власий только хмурил брови, ставил грешника на поклоны и строго велел делать какое-нибудь доброе дело вроде вспомоществования детскому саду или инвалидной артели. За такую любовь к отцу Власию представителей почти преступного мира молодой дьякон Арсений подразнивал того Авторитетом. Не вслух, разумеется.
Был еще непорядок в натуре сурового иерея Королева — непомерен он иногда становился в питии того напитка, который и «монаси приемлют». Но настоятель на это смотрел со вздохом и сквозь пальцы — попивать стал отец Власий с той поры, как его жена, красавица, умница и редкостно добродетельная женщина, умерла, сгорев как свеча от жестокого воспаления легких. У иерея осталась дочка, но она выросла, уехала из города в далекую Москву, где поступила в какой-то непонятный институт, и вовсе забыла отца…
Но оставим описание портретов и судеб наших героев (возможность поговорить о них еще представится) и вернемся в праздничный Ильин день, в осиянный светом храм, где идет своим чередом Божественная литургия. Положенное зачало Евангелия дьякон Арсений прочитал, после чего взглянул мельком на настоятеля. Тот стоял с благоговением, но выглядел несколько утомленным, и дьякон понял — это донимает батюшку жестокая щедровская жара, так что давление артериальное у отца Емельяна за все отметки положенные шкалит. Дьякон вздохнул, поправил орарь и вышел на амвон— возглашать прошения сугубой ектеньи. Голос только чуть приунял, понимал нутром Арсений, что не к месту ему сейчас грозой громыхать, лишний раз отца настоятеля нервировать.
И вот стоит дьякон, возглашает; клирос «Господи, помилуй» выводит трогательно, прихожане крестятся, кланяются — все, как обычно на богослужении и бывает. Только отчего-то неспокойно Арсению, и мнится ему, что в душном, наполненном запахами свечей и ладана воздухе храма тянет ледяным, с кислым привкусом меди, ветром. «Что за притча? — думает Арсений. — Будто посреди церкви люк открыли в подвал! Только сроду у нас тут ни люков, ни подвалов не было!» Хочется ему обернуться, глянуть, отчего это произошло, ан не время, да и не положено дьякону во время молитвословия головою суеподобно вертеть. Завершил Арсений ектенью, дождался ответного возгласа иерейского, и в алтарь, как положено, через боковую дверцу прошел. Только перед тем, как в алтаре укрыться, глянул мельком на заполненный молящимися храм. И оторопел, а сердце будто в ледяные металлические зажимы взяли.
Тут надобно дать некоторое описание храма, в коем и совершалось нынешнее событие. Храм Димитрия Солунского был невелик, даже, можно сказать, тесноват, но праведному взору приятен и молящейся душе уютен. Как известно, православные храмы на Руси издавна строились таким образом, чтоб по внешнему и внутреннему виду своему отличаться от прочих светского характера зданий. Чтоб человек понимал, что это — дом Того, Кому хочется помолиться, в грехах своих покаяться, испросить совета, помощи и благословения. По большей части храмы устрояли в виде креста, что означало посвящение храма распятому за нас Христу Господу, а также и то, что крестом «смерть упразднися, ад постыдеся, диавол посрамися». Еще храмы строятся в виде круга, что напоминает о вечности Церкви Христовой, и в виде звезды восьмиконечной, означающей свет Христов, просвещающий всех. Храм же в честь великомученика Димитрия Солунского по архитектурному замыслу выстроен был в виде продолговатого корабля. Корабль — символ издревле христианский, напоминающий и о ветхозаветном Ноевом ковчеге, спасающем верных от вод Всемирного потопа, и о той малой ладье, в которой Спаситель переправлялся с апостолами через Галилейское озеро и укротил бурю. По слову вероучительному, церковь — тоже корабль, в котором человек мирно может плыть по морю житейскому к Пристани Небесной. Так и прихожане церкви Димитрия Солунского преодолевали «житейское море, воздвизаемое напастей бурею», спасаясь на корабле, осененном мачтой-крестом. Снаружи храм выглядел скромно и обыкновенно: беленые каменные стены, купол, выкрашенный темно-зеленой краской, и золоченая главка с блестящим крестом.
Над входом пристроена была башенка-звонница, подобная тонкой белого воска свече, с полной октавой колоколов. Внутри храм-корабль поражал взор не яркостью красок и редкостной красотой, а некой осиянностью убранства, благодатной и успокоительной для взора. Встречаются нередко подобные храмы на Руси. В них позолоченные оклады светятся приглушенно, росписи на куполе и парусах выполнены в манере старинной, аскетической, без присущей европейской живописи склонности к телесности (или, как еще говорят, плотяности).
Иконостас храмовый не пострадал во времена большевистских гонений на церковь, сохранился целиком и потому имел ныне не только духовную, но и историческую да живописную ценность. Второй ярус иконостаса составляли иконы двунадесятых праздников, и, согласно свидетельству специалистов, были они редкостным произведением искусства и бесценным достоянием истории, поскольку датировались приблизительно шестнадцатым столетием и относились по письму к школе Дионисия. Особенно выделялась из них икона Преображения Господня — изумительным письмом и дивным цветосочетанием. Словно и впрямь через эту икону, как через окно в мир духовный, сиял на молящихся свет Фаворский. За эту икону, говорят, давал безумные деньги некий приезжавший в город Щедрый иностранец, охочий до русских древностей, но, разумеется, никто на иностранцевы деньги не польстился — ни власть светская, ни тем паче церковная.
