— Приветствуем тебя, путник!
Я обернулся. В трех шагах появился, когда только и подошел, толстенький священник, невысокий, с округлым мягким лицом и бесконечно добрыми, почти детскими глазами.
— И вам благодать Божья, — ответил я.
Он сказал участливо:
— Позволь принять тебя, путник! И устроить с теми скромными удобствами, которые нам доступны.
— Я вообще могу без удобств, — сообщил я. — Господь терпел и нам велел.
— Да-да, — согласился он, — это угодно. Я отец Мальбрах.
— Наставник новициев? — спросил я.
Он мягко улыбнулся.
— Нет, туда еще рано. Я елемозинарий…
— А-а-а, — сказал я, — понятно. Нет, я не нуждаюсь в милостыне…
— В милостыне нет ничего унизительного, — возразил он и покраснел. — Это от слова «милость», «милосердие», так что отбрось гордыню, брат. Никто не узнает, что ты принял помощь…
Я кивнул понимающе. Монахи полагают, что лучше быть обманутыми, чем оказаться подозрительными и безжалостными. Потому к тем людям, которые, на их взгляд, были некогда богатыми и могущественными, а сейчас стали нищими, относятся с особой деликатностью, чтобы не травмировать их гордость, а помогать им вообще предпочитают втайне.
— Я в самом деле не беден, — сообщил я, — а прибыл сюда по важному делу. Мне бы встретиться с аббатом.
— Служение Всевышнему не терпит суеты, — ответил он благочестиво, — у аббата забот много. Но тобой займутся либо келарь, либо бейлиф.
— Хорошо, — сказал я, — когда?
— Как у них появится время, — ответил он кротко, но с едва заметным упреком, дескать, не следует требовать к себе повышенного внимания у занятых людей, это неучтиво и не весьма по-христиански. — Жди, сейчас придут и займутся тобой.
Я оглянулся на дверь конюшни, откуда выскочил Бобик, а когда снова повернул голову к отцу Мальбраху, там было пусто до самого входа в Храм, а ступени ровно и чисто запорошены снегом.
Бобик примчался вприпрыжку, веселый, все понравилось, хотя ему почти всегда везде нравится. Я потрепал его по башке, а когда двинулся к главному зданию, оттуда торопливо вышел и поспешил мне навстречу, оставляя следы на снегу, молодой монах — капюшон отброшен на спину, лицо очень худое, бледное, но без привычной монашеской мягкости.
Он сунул руки в знак смирения в широкие рукава, правую в левый, левую в правый, держа их на груди, поклонился достаточно учтиво, но с достоинством знатного человека.
— Приветствуем тебя, брат паладин, в нашей обители!
— И я рад, — ответил я. — А что, на мне написано, что я паладин?
Бобик тоже посмотрел на него с интересом: а ну-ка отвечай, откуда сведения, кто передал, когда. Монах ответил уклончиво:
— Красный крест на плаще…
— Знак участника Крестового похода, — напомнил я.
— Простой крестоносец не сумеет пройти через врата, — ответил он, и я не понял, врет или говорит правду: монахи редко жестикулируют и гримасничают, — а ты вошел… и не один.
Он покосился на громадного черного пса, я видел в его глазах испуг, но он постарался не выказывать страха, ведь все в руке Творца, и произнес ровным бесцветным голосом:
— Меня зовут брат Альдарен. Елемозинарий велел мне встретить тебя и показать свободную келью.
— Гм, — сказал я, — вообще мне уже предложили разместиться…
Лицо его не изменилось, но в голосе прозвучала нотка неприязни:
— Кто, брат Кердальт?
— Я еще не знаю, — честно ответил я, — кого как зовут. Но вроде бы его звали Жаком.
Он чуть отступил, это Бобик начал рассматривать его слишком пристально, быстро посмотрел по сторонам.
— Брат Жак, вы сказали?
— Сейчас устраивает моего коня.
Он чуть сдвинул брови.
— Человек декана. Да, десятник тоже может встречать гостей, но вообще-то их обустройством должен заниматься келарь.
— Хорошо-хорошо, — сказал я поспешно, — я разве против? Мне лишь бы устроили хорошо моего коня и собачку.
Он кивнул, быстро зыркнул на конюшню и сказал поспешно:
— Пойдемте. Пусть брат Жак устраивает коня, а мы покажем, где можно разместиться вам самому при наших скромных удобствах.
Я прислушался: даже сюда доносится ровный монотонный гул, а пол под ногами вроде бы слегка подрагивает.
Брат Альдарен снова посмотрел на Бобика, затем на меня.
— Слышите?
— Да, — ответил я. — И как вы…
Он отмахнулся.
— Не обращайте внимания, брат паладин. Как давно уже не обращаем мы. Привыкнете, перестанете замечать. Демоны беспрестанно ломают нашу защиту, да только им это не под силу.
Бобик посмотрел на него, слегка зарычал, шерсть на загривке вздыбилась.
— Это он на демонов, — объяснил я поспешно. — Святая собачка, рвет их на куски, а иногда и в клочья.
Он побледнел, перекрестился.
— На куски… как отвратительно…
— Не всем же молитвой, — сказал я, чуть обидевшись за Бобика. — А защиту не расшатают?
— Ни за что, — заверил он. — Поставили еще те святые, что основали Храм. Мелкие демоны сгорают за милю, средние рассыпаются в прах в сотне ярдов, а самые могучие успевают коснуться стен, но все равно погибель настигает всех, ибо святость Храма велика, крепка и незыблема.
Он двинулся к раскрытым воротам в главное здание, мы с Бобиком пошли следом, я пробормотал на ходу:
— Странно…
— Что?
— Когда я подъезжал, — пояснил я, — не видел ни одного… Хотя да, могут быть незримыми. Но почему никто не набросился на одинокого всадника?
Он сказал с чувством превосходства:
— Так это же демоны! Тупые. Им велели штурмовать Храм, вот и штурмуют. А их самих в это время хоть по голове бей.
— И что, — уточнил я, — никто…
Он пожал плечами.
— Говорят, аббат Гильом в очень древние времена выходил и бил их в спину, уничтожая десятками в день. Но взамен каждого убитого тут же появляются новые, к тому же брат Герберт упрекнул Гильома, что бить в спину нечестно даже демонов, и аббат повинился, что да, дескать, старая воинская привычка взяла верх, но теперь надо вести себя как подобает смиренным монахам, защищаться только молитвой…
Входя в широко распахнутые, несмотря на зиму, двери, я все еще не понимал, то ли в самой горе продолбили ниши для Храма и монастыря, то ли такая странная архитектура, а все эти страшные черные сколы, вздымающиеся в небо, нечто вроде ужасающих по красоте и величию башен Кельнского собора, их строили четыреста лет, ухлопали несметные ресурсы, но все назначение — только вызывать восторг у всякого, кто их видит даже издали.
Едва переступил порог, всего охватила торжественнейшая тишина, и я сообразил, что во дворе, несмотря на приглушенность, все же раздражают постоянный треск над головой, грохот и рев, как и суматошный блеск молний, зато сейчас блаженно спокойно, мирно, как и должно быть под сводами монастыря, где так хорошо размышлять над вечными проблемами.
