Ник Перумов - Эльфийский клинок

И вот тут возникает один весьма любопытный мотив, которого у Толкина не было, мотив Божьего суда. Так назывался в Средние века судебный поединок, когда правый и неправый отдавали свою судьбу на волю Бога, и победивший, соответственно, назывался правым. Оставим исторический комментарий и почему Божий суд прекратил свое существование уже в XIV веке. Нас интересует тут сама оппозиция: Олмер, бросающий вызов Богу, и Фолко, традицию блюдущий. Вручив Фолко эльфийский клинок, Олмер связывает себя с хоббитом невидимой нитью, и вряд ли он сам понимает, что делает, но всегда ли действие задается вопросом: «Зачем?»; просто с момента встречи Олмера и Фолко круги жизни этих двух героев стягиваются. Фолко знает, и с каждым шагом все больше ЗНАЕТ, что он ДОЛЖЕН следовать за Олмером. Его «прогулка» перерастает в СЛУЖЕНИЕ, и он повторяет, в другое время и в других обстоятельствах, путь Фродо, который в свое время ОСОЗНАННО прошел его, приняв служение.

Олмер же, обуреваемый гордыней (еще отцовской, Боромировой), ведомый furor'oм, тоже идет к кульминационному, уже открытому столкновению. Эльфийский клинок не может принадлежать ему, как порвавшему с традицией, но только он может положить конец олмеровой муке, и в этом столкновении прав будет тот, кто замкнет этот конфликт.

Таким образом само «Кольцо Тьмы» становится легендой о человеческой гордыне, апокрифом эпоса «Властелина Колец». Впрочем, Средние века, а время действия «Кольца тьмы», наверное, и является такими Средними веками в толкинском мире, и были временем рождения апокрифов, а «всякий истинный образ отбрасывает тень, повторяющую его очертания»…

Ну вот, пожалуй, это и главное. Остальное же — параллелизм образов Олмера и Арагорна, развитие подразумевавшихся во «Властелине» тем и линий (Черные Гномы, весь сюжет с Морией, говорящая башня Ортханка и т. д.) — тема для более подробного разговора, но уже совсем не «Вместо предисловия», а «вместо послесловия», и, может быть, совсем не «вместо», а по-настоящему.

Одно ясно: круг русской фантастической прозы (если понимать под этим весь спектр фантастики от «научной» до «фэнтези») пополнился еще одним именем самобытного писателя, работающего в общем течении постмодернистской прозы, хотя и сюжетной, и внешне традиционной, но взрывающей изнутри устоявшийся канон.

Действительно, нельзя войти дважды в одну и ту же воду, и аллюзия цитирования — не цитирование, поскольку изменившиеся обстоятельства места и времени придают цитате иной смысл, да и сама цитата уже становится некоей новой смысловой единицей нового текста и требует нового внимательного прочтения.

вечеру затянувшие все небо тучи неожиданно разошлись, алый солнечный диск, точно в перину, опускался в сгустившиеся туманы, что сливались у горизонта с легкими, воздушными облачками. На багровом небосклоне четко вырисовывались острые черные вершины Лунных Гор. Наступал тот короткий час, когда летний день еще не до конца уступил место сумеркам, но очертания предметов приобрели уже необъяснимую, таинственную расплывчатость. В такой час дерево предстает диковинным зверем, куст — скорчившимся в три погибели гномом, а дальний лес кажется прекрасным эльфийским замком. Даже вечерние крики петухов становятся мягче и благозвучнее.

Над недавно убранными полями расползся легкий серебристый туман. Поднимаясь из низин и оврагов, он растекался окрест, превращая отдельно стоящие столетние дубы в темные острова посреди белесого призрачного моря. В окнах разбросанных тут и там поселков постепенно гасли огни — хозяева укладывались спать. Ухнул филин, мелькнула стремительная тень козодоя. На мосту через Брендивин заперли ворота. Во дворе Бренди-Холла, в Бэкланде, на высокую сторожевую вышку вскарабкался хоббит с луком и полным колчаном стрел. Он поправил сигнальный рожок у пояса и принялся мерить шагами дозорную площадку, огражденную толстыми бревнами. В нескольких милях отсюда темнела угрюмая стена Старого Леса, простиравшегося далеко на юг и на восток. Караульщик поплотнее закутался в шерстяной плащ и оперся на перила, вглядываясь в даль. Позади первых деревьев еще угадывался просвет Пожарной Прогалины, но и его быстро заливал сумрак. Высыпали по-осеннему яркие звезды.

Неожиданно во дворе усадьбы послышались легкие шаги. Караульщик обернулся, заметив небольшую, даже по хоббичьим меркам, фигурку. Ворота конюшни распахнулись, и какой-то хоббит скрылся внутри. Вскоре он вывел оседланного пони, сел на него и не торопясь потрусил к ведущей на север дороге. Туман быстро поглотил его.

«Опять этот чокнутый по ночам шляется! — Караульщик сплюнул. — Вообразил невесть что! Начитался Красной Книги и вот вам, пожалуйста… Похоже, лавры Мериадока Великолепного покоя ему не дают! Вот уже три века, как ушли за Море — и старый Бильбо, и племянничек его, Фродо… Чего теперь-то? И эльфы ушли, и гномы куда-то сгинули… Люди и те стороной нас обходят… Чего ему неймется?»

Мысли караульщика текли неспешно, лениво, как и сама его тягостная, оставшаяся от прошлых времен стража…

Пони неспешно рысил по наезженной, давно известной дороге. Впрочем, известной ли? Ночь властной рукою смыла обыденные краски, дав на время иную личину каждому предмету и каждому живому существу. Вот хищно тянутся с обеих сторон к всаднику узловатые, змееподобные ветки, норовят зацепить за плечи, вырвать из седла… Вот вырастает на глазах куст, разворачивается, распухает — не иначе как из зеленых глубин появится сейчас какая-нибудь тень с фонариком в бесплотной, бестелесной руке. Надо уметь ответить. На поясе у хоббита висел взятый тайком от старших заветный гондорский клинок — тот самый, что носил еще сам Великий Мериадок. С таким оружием бояться нечего — любая нечисть уберется прочь от одного его вида.

Цок-цок, цок-цок. Все гуще тьма; вдоль дороги появляются какие-то тени. Хоббиту чудится в них что-то знакомое. Вот — разве не стройный эльфийский воин приветственно машет ему рукой? Или разве вон там не оперся на тяжелый боевой топор неунывающий гном, беспечно раскуривший трубочку? Хоббит давно бросил поводья, и пони брел сам по себе… Ничего нет лучше этих одиноких прогулок летней ночью, когда оживают старинные сказки и предания, когда в любую минуту ожидаешь нападения и готов отразить его и рука твоя сама тянется к эфесу… Под развесистыми вязами дорога делала крутой поворот. Здесь было самое страшное место. Слева сквозь заросли пробивался призрачный блеск глубокого, темного пруда, окруженного густым ивняком. Здесь всегда собирались ночные птицы; их странные, непривычные для хоббичьего слуха голоса раздавались особенно громко. Но замершему в седле хоббиту чудилось, что это свистит и гукает глумливая свита Девятерых, предвещая их скорое появление. Он закрыл глаза и представил себе, как в темноте несутся их кони — черные, точно сотканные из мрака, в плотных наглазниках; они мчатся, мчатся сквозь ночь, и ветер полощет черные плащи Всадников… Бьются о бедра длинные бледные мечи, от которых нет ни зашиты, ни спасения, неистовой, нечеловеческой злобой горят пустые глазницы; Черные Всадники мчатся на запах теплой крови… Вот-вот свита умолкнет, заросли бесшумно раздвинутся, и хоббит окажется лицом к лицу с Предводителем Черных Всадников… Жутко и заманчиво! Заманчиво оттого, что в глубине души хоббит знал: ничего подобного не случится, кусты останутся недвижными, и, спокойно миновав это место, он повернет назад, чтобы успеть выспаться перед трудным, полным домашних хлопот днем. Завтра все будет как обычно, и он окунется в размеренную хоббичью жизнь, в которой все известно заранее, и ничто не изменится и измениться не может… Внезапно пони всхрапнул и остановился. В освещенном лунным светом проеме между стволами возникла коренастая фигура, на две головы выше хоббита. Неизвестного окутывал плотный плащ, так что видна была только отставленная в сторону рука с длинным посохом.