Патрик Ротфусс - Страхи мудреца. Книга 2

Он кивнул.

— Да.

— А для Дедана — близко?

Он дернулся.

— Сложно.

Я почувствовал знакомый укол любопытства.

— Темпи, — спросил я, — а ты не сможешь мне все это объяснить? Научишь меня вашему языку?

— Да, — сказал он. И, хотя его лицо ничем не выдавало его чувств, я по голосу понял, какое облегчение он испытывает. — Да. Пожалуйста. Да.

К вечеру я уже знал довольно много разрозненных адемских слов. Грамматика по-прежнему оставалась для меня загадкой, но так всегда бывает поначалу. К счастью, языки как музыкальные инструменты: чем больше ты их знаешь, тем легче осваивать новый. Адемский был у меня четвертым.

Главной нашей проблемой было то, что Темпи сам не очень-то хорошо говорил по-атурански, так что нам не на что было опереться. Поэтому мы много рисовали на земле, тыкали пальцем и размахивали руками. Несколько раз, когда языка жестов оказывалось недостаточно, мы изображали нечто вроде пантомимы, пытаясь донести смысл сказанного. Это оказалось куда забавнее, чем я предполагал.

В первый день обнаружился один камень преткновения. Я уже узнал десяток слов и подумал, что полезно будет узнать еще одно. Я сжал кулак и сделал вид, что хочу ударить Темпи.

— «Фреахт», — сказал он.

— «Фреахт», — повторил я.

Он покачал головой.

— Нет. «Фреахт»!

— «Фреахт», — старательно повторил я.

— Нет, — твердо возразил он. — «Фреахт» — это…

Он оскалил зубы и подвигал челюстью, как будто что-то кусал.

— А это — «фреахт»!

И он ударил кулаком по ладони.

— «Фреахт»… — повторил я.

— Нет!

Я был изумлен тем, какое презрение слышалось в его голосе.

— «Фреахт»!

Щеки у меня вспыхнули.

— Да я же так и говорю! «Фреахт»! «Фреахт»! «Фре…»

Темпи протянул руку и отвесил мне затрещину. Так же, как давеча Дедану. Как делал мой отец, когда я начинал неприлично себя вести на людях. Это было не больно, просто неожиданно. Со мной уже никто много лет такого не поступал.

А самым неожиданным было то, что я даже не заметил, как он это сделал. Движение было плавным, ленивым и более стремительным, чем щелчок пальцами. Он, похоже, не хотел меня обидеть или оскорбить. Он просто стремился привлечь мое внимание.

Он поднял свои светлые волосы и указал пальцем на ухо.

— Слушай! — твердо сказал он. — «Фреахт»!

Он снова оскалил зубы и щелкнул ими.

— «Фреахт»! — он показал кулак. — «Фреахт»! «Фреахт».

И тут я услышал. Дело было не в звуках самого слова, а в изменении тона голоса.

— «Фреахт»? — переспросил я.

Он одарил меня короткой улыбкой.

— Да. Молодец.

И мне пришлось начать сначала и заново выучить все слова, обращая внимание на тон. Я ведь прежде этого не слышал, просто повторял за Темпи, воспроизводя его интонацию. Мало-помалу я выяснил, что каждое слово может иметь несколько разных значений в зависимости от тона, с каким произносятся входящие в него гласные.

Я выучил нужнейшие фразы — «Что это значит?», «Повторите помедленнее!» и еще пару десятков слов — «драться», «смотри», «меч», «рука», «танец». Чтобы объяснить последнее слово, мне пришлось разыграть такую сцену, что под конец мы оба покатились от хохота.

Это было захватывающе. То, что у каждого слова имеется свой тон, означало, что в самом языке присутствует своего рода музыка. Я поневоле задался вопросом…

— Темпи! — спросил я. — А какие песни вы поете?

Он непонимающе уставился на меня. Я подумал — может, он не понимает абстрактных вопросов?

— Спой мне адемскую песню!

— Что есть «песня»? — спросил он. За последний час Темпи усвоил вдвое больше слов, чем я сам.

Я прокашлялся и запел:

Когда я запел, глаза у Темпи расширились. Он уставился на меня как завороженный.

— Ну а ты? — сказал я, ткнув его в грудь. — Ты можешь спеть адемскую песню?

Он густо залился краской, и на его лице отразилось сразу множество неприкрытых чувств: ошеломление, ужас, смятение, шок, отвращение. Он поднялся на ноги, отвернулся и пробурчал что-то по-адемски, слишком быстро, так что я не понял ни слова. Можно было подумать, будто я попросил его сплясать нагишом.

— Нет, — сказал он наконец, сумев кое-как взять себя в руки. Его лицо снова сделалось бесстрастным, но светлая кожа по-прежнему была залита румянцем. — Нельзя.

Он, глядя в землю, ткнул себя в грудь и помотал головой.

— Нельзя песня. Нельзя адемская песня.

Я тоже вскочил, не понимая, что я сделал не так.

— Извини, Темпи!

Темпи покачал головой.

— Нет. Ничего извини.

Он перевел дух, помотал головой и пошел прочь.

— Это сложно.

В тот вечер Мартен подстрелил трех жирных кроликов. Я накопал корешков, набрал кое-каких травок, и еще до того, как село солнце, мы впятером уселись за трапезу. Ужин вышел идеальный: у нас было еще два больших каравая свежего хлеба, масло и крошащийся сыр, слишком местный, чтобы иметь особое название.

Денек выдался погожий, все мы были в хорошем настроении и после ужина снова принялись рассказывать сказки.

Геспе рассказала удивительно романтичную историю о королеве, которая влюбилась в пажа. Геспе вложила в рассказ подлинную нежную страсть. А если этого было недостаточно, взгляды, которые она бросала на Дедана, рассказывая о любви королевы, были сами по себе достаточно красноречивы.

Дедан, однако, упорно не замечал признаков ее влюбленности. Мало того, он продемонстрировал редкую глупость, принявшись рассказывать историю, которую слышал в трактире «Пенни и грош». Повесть о Фелуриан.

— Парнишка, который мне это рассказывал, был еще моложе нашего Квоута, — говорил Дедан. — И если бы вы сами его слышали, то увидели бы, что он не из тех, кто способен выдумать такое.

Наемник многозначительно постучал себя по лбу.

— Впрочем, послушайте и сами посудите, стоит ли этому верить или нет.

Как я уже говорил, язык у Дедана был подвешен неплохо, да и сам он, когда давал себе труд подумать головой, был куда умнее, чем казалось на первый взгляд. Увы, сейчас был как раз тот случай, когда язык он в ход пустил, а голову нет.

— Здешних лесов люди остерегаются с незапамятных времен. И не из страха перед разбойниками или потому, что боятся заблудиться. Нет! — Дедан покачал головой. — Рассказывают, будто тут водится дивный народ.