— Да, мы не судьи, Кадмина, но мы имеем силу судить, — говорил он под уютный треск сгорающих в камине поленьев. — В мире суд всегда вершит сильнейший. Любые законы общества — по сути, всего лишь насилие сильных над слабыми, единиц над большинством. Они зачастую жестоки и несправедливы, но их признают, им следуют. Без них рухнули бы сами основы человеческой коммуникации. Ты считаешь расправу над неугодным или неприятным кому‑либо человеком, жестокую и хладнокровную расправу, — бесчеловечной. Но, руководствуясь общепринятыми законами, сильнейшие испокон веков вершат свои не менее жестокие суды. Магглы и волшебники, они запирают людей в клетки, истязают и казнят, измываются много страшнее и длительнее, чем даже самый увлеченный фанатик, виртуозно владеющий заклятием Круциатус.
Вспомни суды инквизиции — ведь в них так часто входили волшебники; посмотри на современные маггловские тюрьмы. Посмотри на замок Азкабан. Наводнить каменные стены полчищем демонов, самых страшных из всего, что только породила тьма, запирать туда людей, заставляя жить в бесконечной муке годами, — и называть это правосудием. Подумай, Кадмина, не будет ли пытка и последующее блаженное безумие или быстрая смерть от безболезненного проклятья более гуманной, нежели такая справедливость?
Но общество рухнет, если не будет страха наказания. И сильнейший правитель будет свергнут, если проявит слабоволие, если простой народ сможет разглядеть в нем человека. Простой человек, будучи «разоблаченным», тут же потеряет силу.
И против инстинктов толпы тоже не устоять никому. В Древнем Риме гладиаторы выходили на арену и убивали друг друга, но вздумай всесильный император, пред коим трепещет каждый, отменить эти кровавые игрища — и жаждущий зрелищ демос[15] взбунтовался бы и смел наимогущественнейшего властелина.
Только бездушный и жестокий правитель способен удержать власть. Справедливый, но лишь высшей справедливостью; могущий не только миловать, но и казнить. Без жестоких казней никто не посчитает милость милостью. Эти субстанции работают только на контрасте.
И если у тебя есть власть — суди, пока можешь; потому что придут другие, кто не побоится осудить тебя. Игнорируя имеющуюся у тебя силу, ты принижаешь слабых — такие материи не должны пылиться без дела, иначе слабый обозлится и заберет твою власть, и тогда пощады от него уже не жди. Имея силу — используй её…
* * *
От бесконечных размышлений над своими поступками и словами Волдеморта Гермиона и сбежала к постели больного дядюшки. Ей очень хотелось хоть чем‑то помочь, оказаться по–настоящему полезной в этом гостеприимном доме. Наконец‑то появилось дело, с которым действительно лучше всего могла справиться именно она.
Гермиона со свойственной ей маниакальностью взялась за выполнение ответственной миссии.
После того как Нарцисса коротко объяснила супругу необыкновенную ситуацию с девушкой, та вступила на вахту.
Старший Малфой был очень слаб и несколько дней даже не мог разговаривать. Вспоминая его прежним, гордым и высокомерным, всегда уверенным в себе, Гермиона снова и снова ужасалась страшным последствиям Азкабана.
Ей было до боли жаль истерзанного дядюшку, столь беспомощного и несчастного сейчас. Люциус Малфой, такой, каким он стал, слишком контрастно не вписывался в несколько чопорную, снисходительно–важную атмосферу, царившую в поместье. У Гермионы сердце кровью обливалось, когда он начинал слабо бредить в забытье или сдавленно стонать, так и не приходя в сознание.
Она раз за разом вспоминала свои нечастые и недолгие встречи с дементорами. Ужасные. Каково провести в этом бесконечном кошмаре целый год? А тринадцать лет? Ее мать должна быть очень сильной женщиной, раз смогла оправиться после такого.
Безумно, до жжения в глазах и горьких комков в горле хотелось помочь мистеру Малфою, поскорее поставить его на ноги. Гермиона почти не спала несколько первых дней после того, как заступила «на пост» сиделки. Она изматывала себя до полуобморочного состояния, забывая обо всём остальном — даже об Амбридж, даже о своих бесконечных сомнениях.
Гермиона неосознанно винила себя в том, что приключилось с Люциусом Малфоем. Себя и весь тот строй, который она так самоотверженно и горячо защищала, за который готова была сражаться до последней капли крови ещё так недавно.
Никто и ни за какие грехи не заслуживает многолетних бесконечных пыток. Может быть, кто‑то из заключенных Азкабана был достоин даже смертной казни. Пусть. Но не такого.
Всё это было слишком ужасно, ужасно и отвратительно. Раз за разом, снова и снова молодая девушка думала об этом и не находила оправдания для тех, кто называл себя «силами света»; кто, обвиняя других в жестокости, допускал подобные зверства, потворствовал им или просто закрывал на них глаза.
Гермиона не задумывалась над тем, почему Темный Лорд позволяет ей просиживать сутки у постели больного, без сна и отдыха, а между тем это не только отвлекло разум девушки от самобичевания, но и более чем надежно подкрепило в подсознании все слова Волдеморта о безжалостной жестокости «светлой стороны», резко настроив молодую гриффиндорку против мракоборцев и их методов борьбы с провинившимися.
Тот овеянный романтичной дымкой мученический ореол, который Лорд Волдеморт старательно ткал вокруг «непонятых и презираемых» Пожирателей Смерти в сознании Гермионы, наконец‑то засиял с полной силой, ослепляя память и логику, затуманивая разум на долгие годы.
А ещё в эти дни старательного ухода и подкрепленного чувством вины бдения юная девушка стала испытывать к старшему Малфою странные чувства: нечто большее, чем просто привязанность к человеку, о здоровье которого она так неусыпно пеклась. Она сама так и не разобралась в своих эмоциях, да и не думала о них в то время — ей просто очень хотелось, чтобы Люциус Малфой поскорее поправился, встал на ноги.
Через пару дней дядя впервые пришел в себя в её присутствии. Было около десяти утра, и Гермиона сидела у окна, наблюдая за тем, как большой белый павлин чинно прохаживается по садовой дорожке неподалеку, когда лежащий в постели мистер Малфой окликнул её:
— Вы сильно изменились со времени нашей последней встречи.
Гермиона вздрогнула и посмотрела прямо в серые глаза своего подопечного. Больше не застланные туманной поволокой, они смотрели с насмешливым любопытством и даже издевкой.
— Вам лучше, мистер Малфой? — дрогнувшим голосом спросила девушка. И тут же неуверенно поправилась: — То есть… Люциус.
Мужчина хмыкнул.
— Забавно слышать такие слова от вас. Ваша жизнь сильно изменилась, не так ли, мисс Грэйнджер? Или вас теперь следует называть иначе? Нарцисса говорила — но я не запомнил…
