– Не знаю. Страшно подумать, что они рылись в наших вещах.
– Ну, это еще полбеды. Безусловно, однако, что ясновидение, которое так помогло нашим обремененным заботами друзьям в Комитете, не проникает дальше столичных ворот, а то с чего бы им заваривать всю эту кашу? Вы понимаете, какая вам грозит опасность?
Элистэ разглядывала свое изображение. Невероятное, просто удивительное сходство. «Награда о сто рекко…» Ей с трудом в это верилось. Она молча кивнула.
– Не вздумайте выходить на улицу. Отныне вам предстоит скрываться в этих стенах.
Скрываться. Здравая мысль. Она словно очнулась.
– А как же дядюшка Кинц? Он только что ушел. Откуда ему знать про плакат? Нужно его догнать, предупредить…
– Спокойнее. Во-первых, ваш дядя не слепой, и раз уж он вышел, то наверняка увидит плакат – их расклеили по всему городу.
– Но он такой рассеянный, он просто не обратит внимания…
– Во-вторых, у нас нет причин бояться за мастера Кинца – способности надежно ограждают его от обычных опасностей. Волнуюсь я главным образом за вас. Не следовало вам возвращаться в Шеррин.
– Тогда у нас не было выбора.
– Теперь есть. Я вам устрою побег. Мы переправим вас в Стрелл.
– Ничего подобного. Я не поеду, и на сей раз вам придется с этим смириться. Прошу – оставьте при себе ваши бесконечные доводы и не называйте меня неразумным ребенком. Сперва выслушайте, что я хочу сказать. Поймите, именно сейчас я не хочу бросать дядюшку – бросать одинокого беглеца в незнакомом городе, который, вероятно, кажется ему чужим враждебным миром. Со мной ему спокойнее, а вам ведь нужно, чтобы он чувствовал себя спокойным и довольным, верно? В противном случае он не сможет помочь вашему Нирьену. Кстати о Нирьене. Разве вы сами не просиживаете с единомышленниками дни и ночи, обсуждая планы вызволения наставника? Знаю, отвечать вы не станете, тогда я задам другой вопрос: у вас есть лишнее время на организацию моего побега? Времени потребуется немало, а у вас хлопот выше головы. Не лучше ли подождать, пока судьба мастера Нирьена решится в ту или иную сторону?
– Напрасно боитесь, что я назову вас неразумным ребенком. Вы меняетесь прямо на глазах.
– Нет, всего лишь взываю к здравому смыслу. Я останусь в этой квартире и затаюсь как мышка. Соседи видели меня редко, да и то мельком, теперь же не будут видеть совсем. Я сменю прическу, чтобы не так походить на портрет. Во всяком случае, сходство не столь уж полное – разве у меня такой острый подбородок? Я буду вести себя так, как нужно, но из Шеррина не уеду. Это мое последнее слово.
– Будь в моих силах заставить вас уехать, не сомневайтесь, я бы это сделал. Оставаться в столице для вас – чистое безумие, неужели не ясно? Как вам объяснить…
– Ох, Дреф, не стоит драматизировать. Здесь я в сравнительной безопасности; тем более что ждать недолго – как только дядюшка управится со своим делом. Так будет лучше для всех.
– Для всех, но не для вас. Ваше безрассудное упрямство…
– Лучше позаботьтесь о Шорви Нирьене, он нуждается в этом больше, чем я. Как идет суд?
– Как и следовало ожидать. Шорви и остальные слишком хорошо защищаются, их красноречие весьма досаждает Государственному обвинителю, судьям и присяжным Народного Трибунала. Я думаю, этому положат конец – обвиняемым скоро заткнут рты.
– Вы хотите сказать, что Нирьена с друзьями убьют до окончания процесса?
– И лишат Кокотту ее законного лакомства? Вряд ли. Куда вероятнее, что под каким-нибудь надуманным предлогом Шорви просто лишат права защищаться, и это решит исход дела.
– Что вы тогда предпримете, Дреф? Я ведь знаю, вы что-нибудь да сделаете.
– Я? Если уж сам Кинц во Дерриваль признался, что бессилен одолеть молчание «Гробницы», то на что надеяться мне?
– Ложная скромность вам не к лицу; ваши надежды не имеют границ, как и ваша смелость. Я знаю, вы с друзьями обязательно попытаетесь помочь Нирьену, и бессмысленно вас от этого отговаривать. Вы твердили о моем безрассудном упрямстве. Ха! Я уповаю лишь на то, что вы не дадите себя убить. Своей смертью вы отнюдь не послужите Шорви Нирьену, а без вас на свете станет скучнее.
– Вот уж не чаял, что моя персона вызовет столь глубокое сочувствие! Что ж, я постараюсь, не обрекать вас на скуку.
– Постараетесь? И только-то? Вы, если захотите, способны на большее.
– Возвышенная дева, я начинаю подозревать, что вас волнует моя судьба.
– Разумеется, волнует, – вырвалось у нее против воли. Как некстати! Глупо. Обидно. Но слова сказаны, и она запнувшись продолжила: – Вы слишком умный и занимательный собеседник, чтобы умереть молодым. Я не выношу расточительства.
Так небрежно, так бесстрастно могла бы сказать только сама Цераленн. Элистэ покосилась на Дрефа – интересно, заметил ли он ее невольный ляпсус? Ей показалось, что он на миг помрачнел – от разочарования? Впрочем, скорее всего именно показалось.
– Вот как? Совсем не в стиле Возвышенных, но годы и жизненный опыт, несомненно, избавят вас от этого недостатка.
Как всегда, он побил ее своей невозмутимостью. У нее должно было бы полегчать на душе, однако не полегчало.
– А пока что, – продолжал Дреф, – не стоит из-за меня волноваться. Куда большего внимания сейчас заслуживает совсем другое.
– Например?
– Ваш дядя. Если не ошибаюсь, в самое ближайшее время он намерен освободить Евларка Валёра.
* * *
В столичном Арсенале царил вечный полумрак. Дни и ночи незаметно сливались, переходили друг в друга, и в ровном однообразии жизни их было не различить. Евларк Валёр потерял счет дням заключения – время для него застыло на месте. Он уже не вспоминал о Ворве, родной провинции с ее заболоченными лугами, высоким небосводом, мирной и вольной жизнью. Все это кануло в прошлое, вероятно, навсегда. Теперь он существовал в мире каменных стен и дверных засовов, железных оков, жестокосердных тюремщиков и огненных видений Заза, к которой был прикован цепью. Постылое постоянное общение с Чувствительницей привело к возникновению между ними особых уз, которые были ему в высшей степени тягостны. Он проник в сознание Заза – и так основательно, что расстался с душевным покоем. Стремление убивать снедало Заза денно и нощно, и Евларк все время ощущал гнет ее кровожадного вожделения. Он был изнурен и подавлен, пребывал в отчаянии, однако не решался протестовать. Огромные кулаки кузена Бирса напрочь выбили из него саму мысль о бунте. Раз Уисс решил, что ему, Евларку, надлежит оставаться здесь, значит так тому и быть до тех пор, пока Защитник не передумает.
Сломленный и раздавленный, Евларк искренне полагал, что все остальные чувствуют себя точно так же. Вот почему он удивился не меньше своих тюремщиков, когда Арсенал загорелся в самом прямом смысле слова. Правда, в отличие от стражей, Евларк сразу распознал чародейную природу огня.
