Парень сплюнул ему под ноги:
— А что молить у зверя? У тебя снега зимой не выпросишь. А мне жизнь не дорога.
— Почто так?
— А отца ты казнил еще десять лет тому. Когда по пьяни взбрело в голову, что он среди каких-то там заговорщиков. Я тогда мал был, чтобы тебя ножиком по горлу… А потом как-то все случая не было…
Владимир ощутил, как красная волна гнева ударила в голову. Прорычал, свирепея все больше и больше:
— Ты… гад… Она ж вдвое старше тебя!
— Это для тебя так уж важно, кто старше, а кто младше.
Горячая волна била в мозг, наполняла грудь, а сердце стучало все чаще и чаще, захлебываясь кровью. Горло сжало, он едва прошипел:
— На кол!
Парню заломили руки крепче. Сзади подошел Волчий Хвост, сказал обеспокоенно:
— Я его знаю. Все-таки боярский сын…
— Тогда голову, — прорычал Владимир. — Немедля!
Парня оттащили к забору, силком пригнули. Коротко блеснула острая печенежская сабля. Послышался тупой стук, хряск. Голова рухнула на землю, красные потоки расплескались по земле. Гридни отпустили обезглавленное туловище, поспешно отступили. Парень упал на колени, завалился на бок. Из обрубка шеи все еще хлестала кровь, но еще большая лужа образовалась вокруг головы.
Из горла Владимира вырвался звериный рык. Простолюдинов карают на горло петлей или сажают на кол, а людей благородного звания надобно мечом — обычай занесли варяги, или шелковым платком — это от степняков, но, как славянин, он жалел, что нельзя то и другое, да еще и сжечь на медленном огне, как повидал у персов.
Двор пронесся под тяжелыми сапогами. Ступеньки визжали под его могучим телом. Терем заполнен запахами трав, навстречу попалась сенная девка, умчалась с визгом: померещилось, что у князя вместо лица волчья морда с ощеренными зубами. Пронеслась мимо и пропала позади стена с развешенными пучками лечебных трав.
Клементина вздрогнула всем телом, дверь отлетела с такой силой, что вдавилась в стену. Князь ворвался лютый как зверь, с горящими глазами, зубы оскалены, в уголке губ пена, как у злого волка.
— Тварь! — гаркнул он.
Она гордо выпрямилась:
— Да? А мое имя — Клементина.
Его затрясло, пальцы сжались в кулаки, а затем растопырились, как когти хищной птицы. Зубы скрипнули, жар ударил в голову с силой тарана.
— Ты!.. Посмела!.. Позор!..
— Что я посмела? — спросила она гордо, и даже запыхавшиеся гридни за спиной князя поняли, что жена правителя готова ко всему, что давно готовилась и что в самые лучшие часы запретной жизни страшилась этого дня и собирала для него силы.
Князь обернулся. Гридень с готовностью выступил вперед. Его рука нырнула в мешок, на свет появилась отрубленная голова. Пальцы стягивали волосы в хвост, брови поднялись, на лице застыло выражение изумления: за что?
Клементина горестно вскрикнула. Руки прижала к груди, словно не давала выпорхнуть сердцу.
Владимир прорычал обрекающе:
— Ну а теперь ответь… какой рукой отворяла ему дверь в свою спальню?
За его спиной тихонько охнули. Гридни задержали дыхание. Вору отрубают руку, которой воровал… А ведь раньше князь любовался белокурой невестой, целовал ее нежные белые руки, удивительно тонкие трепетные пальцы…
Клементина выпрямилась, лицо осветилось, а глаза заблистали. Звонким счастливым голосом вскрикнула:
— Обеими!.. Всем телом… всем сердцем открывала дверь любимому…
В светлице и в коридоре за спиной, где только что было сопение, шарканье и топот подкованных сапог, настала мертвая тишина. Владимир ощутил себя на перекрестье сотен пар глаз, как будто на него, помимо гридней, смотрели еще из неведомых далей. Чувствовал, что не прав, но красная пелена застлала глаза, в голову ударили тяжелые, как кипящий свинец, волны. Грудь распирало горячим, он услышал свой искаженный яростью голос:
— Так тому и быть!.. Сперва руки… потом тело… потом сердце!!!
Он не стал смотреть, как ей отрубают руки, вырвал из рук гридня кувшин с вином, жадно припал к горлу. Пальцы дрожали крупно, темно-красная струя плескала мимо жадно распахнутого жерла, разбрызгивалась на твердых губах, залила рубашку так, что князь выглядел только что вынырнувшим из горячей сечи.
На пир не пошел, к себе велел никого не пускать, а сам, запершись, напился так, что не мог подняться.
А маленький Карл, его сын от Клементины, в это время терпеливо ждал, схоронившись у городских врат, когда пойдут из города хоть какие-то телеги. Он уже давно здесь сидел, пробравшись с полуночи, выскользнув из родного терема пораньше, когда мать еще спала. Наконец кто-то решился выехать на подводе за рыбой. Карл с бьющимся сердцем проскользнул вдоль стенки и, пока возница беседовал со стражами, вскочил на подводу, затаился между мешками на телеге. Накрывшись рогожей, слушал хриплые с перепою голоса стражей. Потом знакомый надсадный скрип, сейчас створки идут в стороны…
— Последний раз! — донесся от ворот хриплый голос.
— Да знаю, знаю, — торопливо отвечал возница.
Снова голос стража ворот:
— Князь велел и эти ворота подпереть бревнами, заложить камнями и мешками с песком. Вернешься после обеда, там и останешься!
— Успею, успею…
Подвода качнулась, мешки задвигались, один больно прищемил ногу. Сверху прошла темная полоса, миновали арку ворот, потом снова сквозь неплотно сбитые волокна начал просачиваться свет, а пару раз даже кольнуло глаз настоящим солнечным лучиком.
Колеса поскрипывали, слышно было, как всхрапывают лошади, а возницы переговариваются негромко, словно печенеги могут услышать и наброситься.
Выждав удобный момент, он выскользнул из-под рогожки, ужом соскользнул позади на землю. Как и рассчитал, возницы сидели на передней телеге, переговаривались, а приученные кони тащили телеги следом. Дорога тянулась вдоль опушки леса, но не рядом, даже разбойники не выскочат неожиданно, а за два полета стрелы. Пригибаясь без нужды, он промчался до ближайших кустов, вломился как молодой лосенок.
Один возчик, почуяв нечто, оглянулся. Кони понуро тащили телеги, как тащили все годы, на дороге пусто. Возница пожал плечами и вернулся к прерванному разговору. Карл перевел дух и пошел уже твердыми шагами к днепровской круче.
Сердце колотилось как у пойманного воробышка. Было страшно, и в то же время его распирала гордость. Сколько он себя помнил, слышал о великой доблести древних и нынешних богатырей, особенно — древних, по ночам грезились картины битв, он слышал звон мечей, зов боевых труб, конское ржание, душа наполнялась сладостным восторгом, а с небес ему кричали и подбадривали доблестные предки. Во дворе он сперва носился, оседлав палочку, рубил прутиком крапиву, видя за нею плотные ряды недругов Руси. Когда чуть подрос, конюх выстрогал ему настоящий деревянный меч, теперь можно было рубить головы даже толстому репейнику.
