Смутно уловил, что он вроде бы не совсем из этого племени, только наполовину русич, но зато его отец — сам великий и грозный князь Владимир, умелый воитель, чье имя с трепетом произносят враги, а друзья и союзники — с надеждой. С тех пор только и мечтал показать себя достойным такого отца, сделать что-то важное для отечества, а звон мечей и победный зов труб с каждым днем звучал все громче и призывнее.
Тропка исчезла под низкими ветвями, дальше вилюжилась как хвост огромного Змея, трава все еще мокрая от росы, кусты низкие, а деревья толстые и в наплывах коры. Ветви корявые, крючковатые, страшные. Он проскакивал под ними с сильно бьющимся сердцем. Здесь явно люди не ходят, только звери, вон и огромные валуны, похожие на затаившихся да так и окаменевших зверей…
Сверху несся серебристый ручей, звонкий и чистый. По обе стороны навалено столько мусора после весеннего паводка, что дрожь пробежала по спине Карла. Совсем недавно ручеек протащил здесь целые бревна и трупы зверей, судя по торчащим белым костям!
Хмурое небо просветлело. Деревья стали расступаться, а в днепровской круче внезапно наметился узкий как лезвие меча просвет, словно велет всадил с размаху ледяной топор, а тот растаял от подземного жара. Можно бы попробовать подняться, но там тоже горный ручей, по бокам мокрые валуны, крупные как лоси, на них не удержаться, вода прыгает с уступа на уступ с такой мощью, что собьет с ног и богатыря, а он хоть и богатырь… конечно же богатырь, но пока что не вошел в полную силу, лучше попробовать чуть левее.
Здесь каменный распадок, снова гиганты валуны, старый конюх загадочно рассказывал, что то неведомые воины неведомых народов. Их остановили местные волхвы, а иначе бы здесь не было ни Киева, ни полян… Под обрывом чудом ухитрились вцепиться корнями деревья, часть корней торчали из расщелин, потемневшие от жгучего воздуха, крючковатые и страшные…
Он оглянулся, впервые увидел, как высоко взобрался. Далекий Киев как на ладони, видны княжеский и боярские терема. Крыши блестят как расплавленное золото, а нижний город с его домами кожевников, оружейников, мясников, горшечников пока еще подернут туманом, сквозь который бодро пробиваются синеватые дымки от выпечки хлеба.
Пробравшись чуть выше, вздрогнул, ноздри уловили запах. Даже тень запаха, но кожа по всему телу пошла пупырышками, а сердце, что и так колотилось часто-часто, вовсе затряслось, как сухая горошинка в стручке. Он пробирался вдоль каменной стены, где грубые трещины и расщелины в камне странно складывались то ли в черты нечеловеческого лица, то ли в звериную морду, но такого неведомого зверя, что вроде бы и не зверь вовсе…
С бешено колотящимся сердечком он пошел совсем тихо. Отовсюду за ним следили глаза неведомых существ, он чувствовал себя маленьким и жалким. Необычная тишина навалилась, как будто набросили на голову толстую медвежью шкуру. Не то что птицы, не слышно даже стрекота кузнечиков, не порхают беспечные бабочки… В каменной стене трещины все шире, каждую оплетают скрученные темные корни деревьев, дикий виноград жадно цепляется за любую опору, под ногами старые перья… А еще — размолотые огромными ступнями веточки!
Дыхание остановилось. Всего в десятке шагов впереди зияла огромная трещина, которой еще неделю назад не было. Он тогда лазил здесь, играя в печенегов и варягов, помнит.
Он сделал еще пару шагов, застыл. Огромная дыра в стене из серого гранита, перед пещерой широкая блестящая плита. Сверху медленно опустился сухой листок, на миг застыл, но легкое дуновение ветра без усилий потащило листок к краю плиты. Он пытался зацепиться, но поверхность плиты блестела как зеркало.
Карл набрал в грудь воздуха, крикнул:
— Эй, ты здесь?
Из пещеры дохнуло жаром. Карл отступил, глаза с ужасом выкатились, заморгали. Красный огонь, смутно напоминающий человеческую фигуру, но размером со вставшего на дыбы медведя, выдвинулся из пещеры. Оранжевые искорки плясали по красной стене огня, огромной и невероятно широкой. Карл, который в облаках всегда видел причудливые терема, скачущих коней, воинов и гневливых богов, сейчас рассмотрел в огне великана, у которого грудь как бочка, толстые руки, глаза горят оранжевым. Рта устрашенный Карл не рассмотрел, лицо — сплошной огонь, но два оранжевых колодца уперлись в него с такой силой, что он почувствовал, как на одежде начинают трещать волокна.
— Смертный… — прорычал огонь. — Смертный!
У Карла вспыхнули ресницы. Он отступил на шаг, рукой прикрылся от жара. Голос задрожал, едва выдавил:
— Ты явился за княжеской кровью…
Огненное чудовище пророкотало громче, жар опалил пальцы:
— Да!.. Я приду и возьму… Я сожгу!.. Я уничтожу…
Карл вскрикнул срывающимся голосом:
— Так прими эту жертву!
Он видел, как страшная огненная фигура приблизилась еще на шаг. Страшный жар выжигал глаза, волосы трещали и начали скручиваться, как при пожаре. Сквозь пелену в глазах видел, как вершина огненной стены слегка загнулась к нему, такому маленькому и отважному, а оранжевые глаза метнули две слепящие молнии.
— Ты?.. Ха-ха!.. Зачем мне крохотная козявка?.. Я сожгу весь муравейник!..
— Затем, — прокричал Карл, — что я — сын князя Владимира! Во мне его кровь!.. Во мне кровь великого Рюрика!.. Не Владимир, а я — последний, в ком кровь Рюрика!
Он выхватил из-за пазухи кинжал. Пальцы обожгло. От боли на глазах выступили слезы, что сразу же превратились в пар. Стиснув зубы, он покрепче ухватил рукоять, взглянул в страшное огненное лицо.
— Беги… — проревел бог. — Беги, козявка…
Сухой жар сжигал кожу на лице, он чувствовал, как вспухают пузыри, а одежка вот-вот вспыхнет.
— Жить не по уму, — прошептал он, — а по чести!
Огненный бог неверяще смотрел, как крохотный мальчишка без размаха ударил себя в грудь острым железом. Лезвие вошло с трудом, мальчишка побелел, детские пальчики судорожно сжались на рукояти. Губы превратились в твердую полоску, в глазах кричала боль, но лишь сильнее нажал, лезвие медленно погружалось в грудь.
Когда лезвие коснулось сердца, боль стала невыносимо острой. Он заплакал, в последнем усилии вогнал железо, разрывая плоть, глубже, пока рукоять не уперлась в грудь.
— Вот я, — сказал он. Закашлялся, кровь горячей струйкой хлынула изо рта. Он сделал шаг, ноги дрожали и пытались согнуться. — Вот я… потомок Рюрика!.. Прими жертву…
Мир качался, ноги подкашивались. В ушах стоял шум, но сквозь рев крови в черепе внезапно услышал победный рев боевых труб, что звучали сверху. Он шагнул в страшный жар, ноги подкосились, рухнул на раскаленный твердый камень. Последней гордой мыслью было, что сумел даже упасть на жертвенную плиту, сумел, смог, он герой, он умер, зато Киев будет жить…
