Пауза, что за этим последовала, заставила Эрагона поднять глаза. Он оторвался наконец от портрета матери и посмотрел на Оромиса. Тот пребывал в меланхолической задумчивости.
— Нет, Эрагон, не могу, — ответил он. — Тебе самому придется что-то придумать, чтобы сберечь этот амулет.
«Но почему?» — хотелось спросить Эрагону, однако он промолчал, увидев, сколь печален взгляд старого эльфа.
Впрочем, Оромис и сам объяснил причину своего отказа:
— Твое пребывание здесь крайне ограничено во времени, а нам еще многое предстоит обсудить. Ну что, мне самому догадываться, о чем ты в первую очередь хотел бы меня спросить, или ты все-таки изложишь мне свои вопросы?
Эрагон нехотя положил амулет на стол и перевернул его так, чтобы он лег изображением вверх.
— Оба раза, когда мы сходились с Муртагом и Торном в бою, Муртаг оказывался сильнее и могущественнее любого вардена. На Пылающих Равнинах им удалось одолеть нас с Сапфирой, потому что тогда мы еще не знали, насколько он силен. И если бы он не поддался внезапному душевному порыву, мы были бы сейчас пленниками в Урубаене. Ты как-то обмолвился, будто знаешь, как Гальбаторикс сумел достигнуть такого могущества. Расскажи это нам, Учитель! Нам очень важно знать это — в том числе и для твоей собственной безопасности.
— Не мне следовало бы рассказывать тебе об этом, — возразил Оромис.
— А кому же? — удивился Эрагон. — Ты не должен…
И тут Глаэдр, лежавший у Оромиса за спиной, приоткрыл один свой глаз величиной с круглый боевой щит и сказал:
«Мне!.. Источник могущества Гальбаторикса — в сердцах драконов. Это у нас он крадет силу. Без нашей помощи Гальбаторикс уже давно бы пал под ударами эльфов и варденов».
Эрагон нахмурился:
— Не понимаю!.. С чего бы это вам помогать Гальбаториксу? Да и как вы можете?! Во всей Алагейзии осталось лишь четверо драконов да еще одно яйцо… не так ли?
«Многие из драконов, которых сразили Гальбаторикс и Проклятые, до сих пор живы, Эрагон. Погибли только их тела».
— До сих пор живы?! — Эрагон был потрясен. Он оглянулся на Оромиса, но эльф сидел молча, с непроницаемым лицом. Еще сильнее смутило Эрагона то, что и Сапфира, похоже, не разделяла его возмущения.
Глаэдр повернул голову, чтобы лучше видеть Эрагона, и его золотистая чешуя так и заскрежетала.
«В отличие от других Живых существ, — вновь заговорил он, — душа и сознание дракона пребывают не только у него в черепе. В груди у каждого дракона имеется некий твердый предмет, похожий на драгоценный камень и по составу напоминающий нашу чешую. Называется он «Элдунари», что значит «сердце сердец». Когда дракон вылупляется из яйца, его Элдунари чистое и тусклое. Таким оно обычно и остается в течение всей его драконьей жизни, а потом распадается вместе с его телом. Однако мы по собственному желанию можем перенести свою душу, свое сознание в Элдунари. И тогда оно приобретает тот же цвет, что и наша чешуя, и начинает светиться, точно тлеющий уголек. В таких случаях Элдунари способно пережить разложение плоти своего хозяина, так что сущность дракона будет жить еще сколь угодно долго. Кроме того, дракон может изрыгнуть свое Элдунари и при жизни. Короче говоря, тело дракона и его Душа, его сознание способны существовать раздельно, оставаясь при этом тесно связанными друг с другом. И это при определенных обстоятельствах может оказаться весьма полезным. Однако когда мы так поступаем, то подвергаемся огромной опасности, ибо тот, кто держит в руках Элдунари дракона, владеет и его душой, а потому может заставить его выполнять любые свои приказы, даже самые ужасные».
Представив себе возможные последствия того, что описал Глаэдр, Эрагон похолодел. Глянув на Сапфиру, он спросил:
«Значит, ты тоже об этом знала?»
Чешуя у нее на шее встала дыбом, и она сделала головой какое-то странное движение, точно змея.
«Я всегда знала о существовании Элдунари. И разумеется, всегда ощущала его присутствие внутри себя, но мне и в голову не приходило рассказывать об этом тебе».
«Но почему?! Ведь это так важно!»
«А разве ты сам бы счел нужным рассказывать кому-то, что у тебя есть, скажем, желудок или сердце? Или печень, или любой другой орган? Мое Элдунари — это неотъемлемая часть того, чем я являюсь. Да с какой стати мне было упоминать о части своего организма?»
«Стало быть, ты все знала».
«Ну, знала-то я не слишком много. Глаэдр, правда, намекал, что наше сердце сердец важнее прочих частей нашего тела, и предупреждал меня, что его следует особо беречь, иначе оно может попасть в руки наших врагов. Никаких других объяснений он не дал, но я потом и сама догадалась почти обо всем, что он только что тебе рассказал».
«И тем не менее ты не сочла нужным поведать об этом мне?»
«Я хотела, но, как и в случае с Бромом, дала слово — на этот раз Глаэдру, — что никому про это не расскажу, даже тебе».
«Да как ты могла согласиться?!»
«Я полностью доверяю Глаэдру и Оромису. А ты разве нет?»
Эрагон, насупив брови, повернулся к эльфу и золотистому дракону:
— Почему вы нам раньше об этом не сказали?
Оромис вновь преспокойно наполнил бокалы вином и ответил:
— Чтобы защитить Сапфиру.
— Защитить? От кого? От чего?
«От тебя, — ответил ему Глаэдр, и Эрагона так удивил и оскорбил этот ответ, что он просто слов не находил, чтобы выразить свое негодование. А Глаэдр продолжал: — Дикие драконы обычно узнавали о существования своего Элдунари от кого-то из старших родственников, когда достигали такого возраста, когда уже способны были понять, как им пользоваться. Ни один дракон никогда не станет переносить свою душу в сердце сердец, не сознавая полностью все возможные последствия этого. Но у Всадников возникла иная традиция. Первые несколько лет партнерства между драконом и Всадником крайне важны для установления дружественных, почти родственных отношений между ними; и Всадники выяснили, что сообщить им об Элдунари лучше тогда, когда новый Всадник и его дракон получше узнают друг друга. Иначе в силу юношеской беспечности и даже глупости дракон может изрыгнуть свое сердце сердец просто для того, чтобы сделать приятное своему Всаднику или произвести на него впечатление. Но дело в том, что когда мы отдаем кому-то свое Элдунари, то как бы передаем ему и физическое воплощение нашей сущности. И уже не можем вернуть его себе. Дракону нельзя с подобной беспечностью осуществлять разделение своего сознания, потому что это меняет всю его последующую жизнь, даже если она длится хоть тысячу лет».
«А ты еще хранишь в себе свое сердце сердец?» — спросил Эрагон.
Трава вокруг стола склонилась к земле под порывом горячего воздуха, вырвавшегося из ноздрей Глаэдра.
