Старик подозрительно разглядывал меня.
— А с чего это такой интерес?
— Ну так… Вдруг сообразил, что не знаю. А надо бы. Если хочу стать когда‑нибудь таким, как ты.
Я улыбнулся, но Старика на телячьих нежностях не проведешь. Он поднял указательный палец и прицелился в меня:
— Ты мне это брось, Крамер! Таким, как я… Ты что, всю жизнь собираешься только этим и заниматься?
— «Тонкое искусство охоты требует постоянного совершенствования, вплоть до самоотреченья», — процитировал я из «Молота».
Старик хлопнул ладонью по подлокотнику.
— Охоты! На кого охоты? Мы вычистили и город, и все вокруг. Здесь их больше нет. А если какая‑то случайно и забредет к нам, в нашу глухомань, то это будет мелочь. Тебе с лихвой хватит того, что ты уже можешь. И… — Он осекся. Внимательно поглядел на меня. — Или ты опять кого‑то из другой области собираешься, засранец?!
— Ну, почему сразу из другой области… Можно же и просто учиться. На всякий случай. Кто‑то ведь должен…
— Ты жить должен! Жить! Вот чему тебе надо учиться!
— Но, деда Юра, я же…
— Ты на остальных наших посмотри, — перебил меня Старик. — У Гошки вон уж вторая девчушка родилась. Серебряков тоже времени даром не теряет, кобелина, уж полгорода девок перепортил, наверно… А ты?
— Что — я?
— А то, что ты уже не живешь! Ты уже фанатиком стал. Это уже болезнь. Ну сколько тебе можно объяснять, что охота — она ради жизни. Чтобы убрать то, что мешает, и спокойно жить дальше. Жить! Охота ради жизни, а не жизнь ради охоты! Понимаешь?
Я прикрыл глаза, прислушиваясь к себе:
— Пора, кажется…
— Ты меня не слушаешь! — Старик врезал кулаком по подлокотнику.
Но тоже замер. Поморщился, нехотя кивнул.
— Да, пора… Но учти, Крамер. Это последний раз вне расписания. Две недели я тебя к ней больше близко не подпущу! Понял?
Я кивнул, слушая уже не Старика, а то, что творилось во мне.
Глубоко в голове родился холодный ветерок.
Эти холодные мазки по вискам изнутри лишь на первый взгляд схожи. Если знать, на что обращать внимание, легко заметить, что каждый налетает по‑своему. Все разные, как и лица их хозяек.
Эти ледяные пальчики — холодящие не как лед, а как душистый бергамот — принадлежали той же, что касалась меня на дороге перед домом. Только на этот раз касание было не заискивающим, а чуть удивленным. Озабоченным.
Все еще по‑доброму. Пока еще так, как вы удивляетесь, когда хороший знакомый вдруг взял и сделал вам какую‑то гадость. Сделал, но вы все еще отказываетесь поверить в это. Не хотите…
Она все еще была красива.
Несмотря на то что было ей уже за сорок и лицо ее — крупные, правильные черты, породистое немецкое лицо — сейчас застыло. Угрюмое, жесткое, тесанное из камня.
Несмотря на полное отсутствие макияжа и простую, грубоватую одежду — дешевенькое синее платье прямоугольного покроя, едва прикрывшее колени, на щиколотках пятна зеленки, голые ноги.
Несмотря на два шрама на лбу, справа и слева у самого основания волос. Округлые бляшки, от которых раскинулись лучиками во все стороны маленькие шрамы — звезды исковерканной кожи.
И все равно она была красива. Очень.
Она лежала на широком дубовом столе, прикрученном к полу. Поверх запястий, щиколоток, шеи и лба — кожаные ленты‑захваты, прижимавшие ее к столешнице.
Над левой рукой капельница. По пластиковой трубке медленно струился физраствор, а вместе с ним что‑то зеленоватое. И, по мере того как это втекало в ее вену, в комнате становилось тяжелее и тяжелее. Холодный ветерок в моей голове превратился в два ледяных обруча, стиснувших виски.
Можно начинать.
Я прикрыл глаза, сосредоточиваясь. Вытаскивая из памяти все те приемы, которым научился здесь же, в этой самой комнате…
Здесь пахло женским телом, которое можно было бы мыть и чаще. Был в воздухе привкус хлорки, оставшийся после уборки. Но куда сильнее всего этого аромат кокоса.
И еще непрестанная возня справа от стула. Там вдоль стены протянулся ряд маленьких клеток. Четыре из них были заняты.
Не открывая глаз, я провел рукой по верхушке клеток, по холодным стальным спицам. Щелк, щелк, щелк следом за моими пальцами. Крысиные резцы хватали воздух, где только что был мой палец, клацали по стальным прутьям клетки, но едва ли чувствовали боль.
Слишком голодны, чтобы обращать на нее внимание. Третий день без еды. И теперь этот запах кокосового масла. Он сводил их с ума…
Та, что лежала на столе, посмотрела на меня.
Теперь ее лицо не было бесчувственной маской манекена. Теперь там были чувства. Даже слишком много.
Её глаза… Ярость… Ярость…
Я почувствовал, как ее внимание сосредоточилось на мне. Ярость, что душила ее и не находила выхода и усиливалась оттого, что она вдруг обнаружила, что не может двигаться, теперь нашла выход.
Порыв холода в висках — и ледяной волной меня обдал ужас. Беспричинный, но ему и не требовалось причин, так жутко мне стало — рефлекторно я замер, затаил дыхание, внутренности сжались в комок…
Всего на миг. Я был готов к этой ледяной волне и тут же вынырнул из нее.
Прошлой ночью возле дома той чертовой суки я был раскрыт. Чтобы она не заметила, а если заметила, то не поняла. Чтобы посчитала лесной зверюшкой, тварью бессловесной, не понимающей, что откуда берется…
Но сейчас я не старался прятаться, сейчас я принимал бой. Сейчас я не отступал, а закрылся. Вытеснил ее вторжение, выдавил из себя то, что она пихала в меня.
И следил за своими эмоциями, чувствами, мыслями. Я неплохо выучил механику моей души — по крайней мере, то, что плавает по поверхности. Это я знаю не хуже, чем мышцы своего тела. И сейчас я следил за малейшими изменениями, которые она пыталась вызвать, и тут же гасил их.
И так же, как в качалке, на тренировках тела я слежу за ритмом дыхания, за тем, чтобы движение шло правильно, — так сейчас я поддерживал в себе нужный букет эмоций, помогавших мне держать в узде мой ум.
Она чувствовала это. Для нее моя голова — прозрачный аквариум, где вместо рыбок мечутся обрывки мыслей и эмоций, а на дне колышутся водоросли памяти и ассоциаций. Для нее, когда‑то пользовавшейся людьми, как вещами, было очевидно, что я сопротивляюсь ее попыткам влезть в меня. Яснее ясного. Обычный человек никогда не бывает в таком состоянии, в котором сейчас находился я. Пытался удержаться. Балансировал…
Она чувствовала, что я сознательно задушил приступ паники. Чувствовала, что мне далось это без труда. Чувствовала и то, что я не собираюсь впускать ее, не собираюсь подчиняться. И вся ярость, занесенная в ее вены той зеленоватой дрянью, обратилась на меня.
