Ярость и все то, что у нее еще осталось после того, как ей пробили лобные доли.
А умела она многое. До того как попала на этот стол, она прекрасно научилась копаться в головах людей. Заставлять других чувствовать то, что хотела она. Направлять их делать то, что угодно ей… Желать того же, чего хотела она…
И — ярость. Ярость душила ее сейчас, подстегивая, наполняя силой, требуя выхода. Точки приложения…
Невозможно было поверить, что всего четверть часа назад это же существо касалось меня легко, так легко, что я едва заметил! Призрачный ветерок в голове был легким и дружелюбным, тактично убирался прочь, едва чувствовал, что его встречают без радости. То была заискивающая улыбка, не встретившая ответа…
Сейчас в моей голове вращались ледяные жернова. Тяжелые, яростные, неумолимые. Перемалывая все, до чего дотягивались. Выдергивая из моей защиты то одну эмоцию, то другую и — изничтожая.
Огонь, который я так старательно раздувал в себе — давай, сука! попробуй! тебе не сломать меня! не испугать! — вдруг стал прозрачным, наигранным, неуверенным. У меня уже не было этого злого куража — я лишь цеплялся за него, за память о нем. Цеплялся из последних сил, и уже не за что было цепляться, лишь тень…
Уверенность в том, что я куда сильнее этих человеческих остатков, разложенных на столе, выдохлась, растворилась, пропала…
Знание, что я владею множеством приемов противостояния этим чертовым сукам, сменилось растерянностью. На самом деле я же ничего не умею, совсем ничего…
Накатило ощущение, что меня предали, будто я потерял что‑то, что‑то очень важное… Ну, разве не смехотворно: я, дурак, надеялся, что смогу противостоять ей. Ей, которая сейчас шутя пробивала все мои щиты, раскидывала заслоны, а я‑то так настраивался, так выверял нужные эмоции, так раздувал их — все то время, пока зеленоватая отрава струилась в ее кровь и начинала действовать…
Только я знал, что это шло не из глубины меня, а просачивалось снаружи. Ее жернова почти смололи мою защиту — вот что это такое.
Блеснула злость — как же легко я ломаюсь! — и я встряхнулся, зацепился за эту злость, раздул ее. Пусть злость на себя самого, но главное, что это — злость. Яркая, колкая злость — спасительное чувство! Не столь хорошее, как уверенность в себе, но хоть что‑то. Выставить ее впереди, щитом!
Я еще могу сопротивляться! А ты, сука, все еще не можешь делать со мной все, что тебе хочется…
Жернова давили все тяжелее, но я еще выдерживал ее удары, не давал ей разорвать мою волю на сотни бессмысленных обрывков. Я еще держался…
Зеленоватая дрянь, разбавленная физраствором, все струилась в ее вены. Лицо становилось все жестче. С каждым вздохом — злым коротким всхлипом — резко поднималась грудь, натягивая платье. Жилы на шее натянулись, она вздрагивала всем телом, вырываясь из кожаных захватов. И скрежет…
Ее пальцы сжимались и разжимались — единственное движение, доступное ей, — и длинные ногти скребли стол, царапали дерево.
Злоба и ярость — ее ярость! — я кожей чувствовал их. Жернова в моей голове стали невыносимо тяжелы, разрослись, расползлись во все стороны, подминая мои чувства и мысли, — мне уже не хватало сил выталкивать ее. Я не успевал выправлять все те вмятины, все сбои в моей душевной механике, которые она вызывала. Все равно что пытаться молоточком выправлять вмятины на машине, когда вокруг носится амбал с кувалдой и крушит, крушит, крушит…
Я уже был выжат до предела. Руки дрожали, глаза заливал пот. Я еле дышал. А она…
Зеленоватая отрава и мое противодействие только сильнее раззадоривали ее. Уже не два жернова, не пять, не дюжина — они были со всех сторон, оглушительный шторм ледяных глыб. И еще несколько минут будет только хуже. Это еще не пик ее ярости, далеко не пик…
Пора. Пора, иначе будет слишком поздно!
Моя правая рука лежала на рычаге, соединенном с дверцей клетки. Я нажал на него.
Несколько секунд, мне нужно выдержать всего лишь пару секунд…
Скрежет петель, пока поднимается дверца. Звон тонких длинных цепочек, разматывающихся с бешено вращающихся барабанов, и еще быстрее стук маленьких лапок…
Серые тельца одно за другим вылетали из клетки, проносились через комнату к столу и вспрыгивали на него. К обнаженным ногам, смазанным кокосовым маслом.
Она взвизгнула, когда первая крыса приземлилась прямо на ногу, вонзив в кожу коготки, пытаясь вонзить и Клыки, — и тяжесть свалилась с меня.
Ледяные жернова в моей голове рассыпались, пропали, словно их и не было. Сука переключилась на крыс.
Я получил передышку, чтобы восстановить свою защиту. Собрать перемолотые ею ощущения, мысли, эмоции — этих трусливо разбежавшихся с поля боя солдат — и вновь построить их в нечто боеспособное. Залатать все бреши. И сделать это быстро, очень быстро. Передышка вот‑вот кончится.
Крысы вспрыгивали на стол, к ее ногам, и одна за другой заходились в визге, больше похожем на крик. Пулей слетали со стола и неслись прочь, забиться в угол подальше, но поводки рвали их назад, к клетке.
Издали я чувствовал накаты страха — шлепки, которыми она потчевала голодных крыс. Но если я знал, что это наносное, мог этому сопротивляться, не пускать в себя — глупые твари не могли. Укол паникой — и они неслись прочь, забыв обо всем.
И тяжелые жернова вгрызлись в мою голову…
Скрип ногтей по столу, ее ярость — этой ярости было все больше и больше. Цепная дьяволица переплавляла ее в тяжесть ударов, которые обрушивались в меня, в труху перемалывали все мои попытки противостоять…
Моя защита трещала по швам — и тут давление ослабло.
Крысы. Серые твари опять штурмовали стол. Голод, пахнущие кокосом ноги женщины… А теперь еще из ранок от их коготков выступили капли крови. После трех дней голода эти запахи сводили их с ума.
Она колола их ударами паники, крысы визжали и слетали со стола, прочь от ее ног, но через секунду снова лезли на стол. Голод вытеснял страх.
Они лезли, она отгоняла, они опять лезли, она опять отгоняла…
Но теперь жернова в моей голове не пропадали. Она уже приноровилась отталкивать крыс, едва обращая на них внимание — примитивные животные душонки, предсказуемые, легко управляемые. А вот я… Ее бесило, что она не могла подмять меня. И еще она чувствовала, что это я привел этих маленьких кусачих тварей, вывалил их на нее. Отмахиваясь от них, она пыталась сосредоточиться на мне…
* * *
…время иногда становится другим.
Я знаю, что прошло около четверти часа, но кажется, что все это длится уже вечность.
