А там, если в лесу фургон или пролетка какая оставлены, уйдут «козыри». И не перехватить будет.
Я подполз к воротам.
Голем медленно шел от угла морга к дверям. Метра два с половиной в высоту. Широкая грудь, толстые слоновьи ноги, длинные руки ниже колен. Красные угли глаз. Камень обтесан грубо, неряшливо, только чтобы придать сходство с человеческой фигурой.
Сколько же крови в него вбухано, чтобы оживить?
— Господин!
Майтус упал рядом со мной.
Вместе мы смотрели, как пятятся от морга зеленые полицейские и серые пехотные мундиры, как вскидываются винтовки, как пули высекают искры из ожившего каменного существа.
— Бастель! Вы видите?!
Обер-полицмейстер, прислонившись к забору, несколько раз выстрелил из револьвера. Было сомнительно, что он хоть раз попал.
— Вижу, — мрачно сказал я.
Голем одолел последние метры и встал в дверях.
Попытавшийся выбежать из них городовой был пойман и брошен в стену, будто легкая тряпичная кукла.
— Бастель, вы можете его убить? — наклонился Сагадеев. Красный лоб его блестел от пота, усы, завиваясь, ползли в рот. Он отфыркивался от них, выпячивая губу.
Я прислушался к себе.
Кровь звенела в ушах и отзывалась тяжело, с заметной задержкой. Тут не то что сплести атаку на голема, тут и с простым определением статуса промашка может выйти.
— Нет, — кинув взгляд на Майтуса, сказал я. — В ближайшие час-полтора — нет.
— Как некстати!
— А у вас что же — никого?
— Ах, если бы! — Обер-полицмейстер сморщился, отер лицо рукавом кителя. — К нам высокую кровь калачом не заманишь. Служить в полиции — дурной тон, видите ли. Это еще в жандармерию куда ни шло…
Из морга вновь начали стрелять.
Один из полицейских схватился за плечо, опрокинулся навзничь солдат.
— Да что ж вы, слепые дети! За забор! — закричал Сагадеев. — За забор!
До отступающих наконец дошло, что их текущее положение грозит катастрофой, и они сыпнули со двора в стороны.
Я заметил Тимакова, длинным прыжком (жив!) переметнувшегося в лопухи у дороги.
— Господин обер-полицмейстер!
Пехотный поручик с дубленым лицом подбежал к Сагадееву, неловко, качнувшись, отдал честь, присел.
— Слушаю вас.
— Мы это… Что делать-то?
Произнеся это, поручик застыл, пожирая обер-полицмейстера глазами.
— Бастель, — повернулся ко мне Сагадеев, — у вас опыт, боевой опыт, может, подскажете?
Я качнул головой.
— Мы уже ничего не успеем. С крыши можно было бы… Через больничный чердак… двух стрелков, когда выходить будут…
Я замолчал — голему у морга через двери просунули сорванную с основания столешницу, затем какую-то веревочную сбрую.
Щит и… что?
Полицейские стреляли вразнобой. Пехота — более слитно, но все равно бестолку. Пули рикошетили от каменной фигуры. Хорошо хоть «козырям» высунуться не давали.
Те и не огрызались почти.
Сколько их там осталось? Цымба, блондин, цыган, бородатый. Минус четверо, получается. А было вряд ли больше семи.
Семь как-никак число счастливое. От великих фамилий тянется…
— Поручик! — обратился я к пехотному командиру. — Сгруппируйте своих справа, у канавы. Там забор хлипкий, туда, скорее всего, и побегут.
Поручик кивнул.
— И осторожнее. Голем только на вид неповоротлив.
Поручик, уже в движении, кивнул снова.
Зазвучало отрывистое: «Самойленко! Тальм! На месте! Взвод! Перебежками! Ко мне!».
Я прищурился — из морга протиснули узкий прозекторский стол, и жестяная поверхность его отразила солнце.
Еще один щит?
Чего-то я не понимал. Сагадеев, как выяснилось, тоже.
— Бастель, — спросил он меня, — что это они?
— Николай Федорович, честно, не знаю.
Я подумал: допустим, по щиту — в каждую руку, Лобацкого — через плечо, и бегом. Вранье, что големы не бегают. Долго не живут, это правда. Но бегают — земля трясется.
Впрочем, для «козырей» это все же риск.
Отстать, пожалуй, не отстанут, а вот бить по ним будут двадцать человек. Да с разных точек. Пуля-дура ведь щель найдет.
Нет, рядом у них должен быть транспорт, рядом. В леске. За холмом. За сараюшкой какой-нибудь. Вон за забором развалюх построено. Знак дадут…
— А что Добрац ваш…
Договорить мне было не суждено.
В здании морга грохнуло. Через окна и дверной проем повалил светло-серый дым. Кто-то внутри вскрикнул.
— Бомба! — ахнул Майтус.
Дым окутал голема.
Он вроде бы сделался ниже, будто присел. В вырывающихся из морга клубах рядом с ним чудились двигающиеся тени.
Ах, Ночь Падения, ничего ведь не разобрать!
— Надо бы нам к карете… — сказал я Сагадееву. — Чувствую, сейчас побегут.
— Стреляйте! — закричал обер-полицмейстер замешкавшимся городовым. — Стреляйте без разбора!
— Так не видно, — прогудел кто-то. — Дымит.
— На это и рассчитывают!
Я вскинул «Фатр-Рашди».
«Гром заката» рыкнул сдвоенным выстрелом. Пули ушли в дым. С двух рук выпалил Майтус. Грохот нестройной револьверной стрельбы взвился к небу.
Голем появился неожиданно.
Даже для меня, вполне к этому готового.
Громадная фигура, развернувшись, шагнула не к хлипкому забору, она шагнула прямо на нас.
— В стороны!
Свалив Майтуса, я вместе с ним откатился от ворот к дороге.
Мелькнуло незнакомое испуганное лицо. Кто-то перелетел через мою голову. В метре справа погрузился в лопухи Сагадеев.
— А-а-а!
Каменная нога ударила в землю, снеся целую секцию забора вместе с кованой воротиной. Прозекторский стол рассек воздух. Только кому в него было стрелять? Некому.
Как зачарованный я смотрел на спускающиеся на грудь голема веревки, на продетую в эти веревку доску, на сидящих на ней «козырей» и спеленутый труп Лобацкого.
Они, покачиваясь, проплыли в вышине, а голем, поддев и отправив полицейскую карету вместе со смирными лошадками с дороги в кювет, тяжело зашагал прочь.
Как и ожидалось, поспешный залп пехоты не причинил ему вреда. «Козырям», думается, тоже.
Ах, как устроились! Впервые я видел голема, используемого под пассажиров.
Кто-то кричал. Ржала придавленная каретой лошадь. Из здания морга выбежал окровавленный полицейский.
Рот его раскрывался, но при этом не слышалось ни звука.
— За ним! За ним! — орал из лопухов Сагадеев. — Ах, карета! — сокрушался он. — Надо было отогнать! За ним!
Голем отмахивал метры.
Полицейские бежали следом. Майтус помог мне встать, и я заковылял вдогон поредевшей цепочке зеленых мундиров.
— Стой!
— Именем государя-императора!
