— Дедал? Ты вернулся? Ты решил взять меня с собой? Куда мы плывем?
На губы ложится теплая ладонь.
— Успокойся, малыш. Мы дома и никуда не плывем, в таком состоянии ты не дотянешь даже до Наксоса. Стоило оставить тебя без присмотра, и ты натворил дел — веслом не разгребешь, — голос такой же теплый, как и ладонь.
— А… что со мной? Я заболел?
У молчания терпкий травянистый запах.
— Ты совсем ничего не помнишь?
Палуба подо мной качается сильнее — приближается шторм. Сейчас накроет волной, и я… захлебнусь? выплыву?
— Он… сломал мою триеру. Я ее тебе хотел подарить, а он… Мне вдруг темно сделалось и душно, и… и все.
Вздох, до странного похожий на всхлип. Тяну с лица повязку — я хочу видеть, что происходит — но мою руку мягко опускают назад на простыню.
— Мальчик мой, ты когда-нибудь задумывался о том, кто ты? Нет, я сейчас говорю не только о Посейдоне. Один твой дед гоняет по небу солнечную колесницу, второй — коротает вечность в глубинах Тартара. А ты знаешь, кто твоя бабка? Океанида Перса, внучка Урана и Геи. В твоих жилах, малыш, нет ни капли человеческой крови — там плещется древнее черное серебро. Бессмертие дышит тебе в затылок — чувствуешь, как шевелятся волоски на шее?
— Я что, никогда не умру?
— Вряд ли. Видишь ли, Астерий, герои часто убивают чудовищ, а у тебя хватает общих родственников как с теми, так и с другими. Но ни одна стихия не в силах причинить тебе вред, да и самоубийцы из тебя не выйдет — кровь не позволит. А еще, малыш, твоя кровь любит чужую смерть.
— Как это?
— Что делают люди, когда пытаются умилостивить богов?
— Н-ну… молятся, жертвы приносят.
— Правильно. А как ты думаешь, откуда люди узнали, что нужно поступать именно так?
— Наверное, им боги велели?
— Молодец. А зачем богам жертвы, знаешь? Божество, лишенное поклонения, похоже на вконец изголодавшегося человека. Тело еще здесь, но отказывается служить своему хозяину.
— А если его накормить?
— Накормить, говоришь? От непривычной пищи можно и умереть ненароком. С тобой это почти произошло.
— Я… что-то съел?
— Да, малыш. Чужую жизнь.
По телу пробегает волна ледяного озноба, и я сжимаюсь в комок, пытаясь убежать, не слышать, не понимать. Это же неправда, неправда!
— Ты не виноват, мой мальчик. Но гнев и обида разбудили древнюю силу в твоей крови, и она потребовала жертву — иначе ты бы выжег себя изнутри. Скорее всего, ты даже не притронулся к рабу — он все сделал сам.
— Значит, я — убийца?
Почему Дедал не отвечает, почему? Убийцу изгоняют из семьи, и с этого момента встреча с человеком равноценна для него столкновению с диким зверем. Расправа над оскверненным — дело, угодное богам, если только кто-нибудь не сжалится и не проведет обряд очищения. Неужели мне придется… но куда я пойду? Жить в лесу, питаться чем попало и ждать, пока чужая рука не отправит мою тень в Аид, потому что даже на это я сам не способен? Не-е-т, не надо, пожалуйста!
И — сквозь собственные отчаянные рыдания, на грани слуха:
— Я тоже, малыш… я тоже.
Наверное, наш разговор был совсем другим. Не мог наставник спокойно вывалить на голову больному напуганному ребенку такую кучу гадостей, да и не знал он тогда многого — откуда бы ему знать? Но со временем кусочки головоломки вставали на свои места, и я учился, запоминал, тренировался держать своего зверя на привязи. К сожалению, мне было на ком тренироваться. Сильный гнев, горе или страх (которые в конце концов превращались все в тот же гнев) выпускали наружу моих чудовищ, и маска в этот момент помогала не больше, чем фиговый листок от грозового ливня. Но я хотя бы перестал падать в обморок после того, как все заканчивалось, и держать себя в руках становилось легче и легче.
К разговору об убийцах мы больше не возвращались. Слухи-то про Дедала разные ходили: будто бы его ученик и племянник Талос превзошел дядю, и Дедал столкнул юношу с Акрополя. Мудрые мужи афинского ареопага осудили мастера на смерть. Доказательства? Так ведь Ифиной-пропойца под клятвой подтвердил, что, валяясь, то есть отдыхая у городских ворот, собственными ушами слышал разговор Дедала с Поликастой, матерью Талоса. Дескать, еще немного — и мальчик превзойдет его в кузнечном деле. Вот черная зависть и вылезла наружу. Саму Поликасту допросить не удалось — повесилась, несчастная, узнав о смерти сына. А уж Дедала с окровавленным трупом племянника на руках видела целая толпа народа. Короче, дело верное.
Услыхав разок, как один из солдат, брызгая слюной, пересказывает товарищам эти сплетни, я молча подошел и стукнул болтуна в челюсть. Не очень сильно — всего-то пару зубов выбил. С тех пор в моем присутствии любители слухов подвязывали язык веревочкой, чтобы не прикусить ненароком.
Прошлое бродило вокруг меня на мягких лапах, пока я валялся на ложе в комнате Дедала, поджидая хозяина. Прошлое неторопливо слизывало с пола последние отблески зари, впуская в дом вечер. Притворяясь собакой, оно тыкалось в ладонь холодным носом и глядело в лицо преданными глазами: не прогоняй! Вот только меня сейчас гораздо больше заботило будущее.
Тихие шаги — медленные, чуть шаркающие… Вошедший устал за день и, возможно, не рад незваному гостю. Прости меня, учитель, мне больше не к кому пойти.
— Радуйся, Дедал. Ничего, что я без приглашения?
— Давно ли тебе стало требоваться мое приглашение, малыш? Охо-хо, подвинься-ка и дай присесть. Опять набедокурил?
— Ты уже знаешь про сидонцев?
— Конечно. Минос будет доволен, когда вернется — там в трюме обнаружилось с полсотни рабов, ему в хозяйстве точно пригодятся.
— Я пришел поговорить о Те… о сестре. Игры начнутся совсем скоро, нужно что-то решать.
— Снова трезенец? Расскажи-ка мне для начала, чем тебе не угодили заезжие работорговцы? Только не говори, будто запахом — все равно не поверю.
Неудержимо краснею. Под маской не видно, конечно, но жар заливает шею и даже грудь. Дурак! Вместо того чтобы состряпать убедительное объяснение для Дедала, пялился в потолок и предавался воспоминаниям.
— Мальчик мой, я надеюсь только, что ты знаешь, что делаешь. Но ты должен понимать — мне страшно. Не за Тесея — за тебя.
