Вначале Берен собирался прихватить только стрелков Мар-Леода, но боги послали им навстречу Фин-Риана с его длинной сотней. Их сопровождала тридцатка орков.
Не будь это Фин-Риан, Берен не рискнул бы подбить сотню на атаку. Но это был тот самый рыжий Анардил, которого жестоко высекли за то, что он призывал Валар, и который сделал свою сотню лучшей во всем знамени.
— Так эти храбрые воины идут на север, бить наших злейших врагов? — спросил Берен, выслушав отчет орочьего старшины.
— Да, господин, — ответил орк. Берена он не узнал, так как видел его редко, заросшим и опустившимся.
— И им ведомо, что их князь верен нашему повелителю? — продолжал расспрашивать Берен.
— Да, господин.
— Пусть рыжий ответит: готов ли он следовать за своим князем туда, куда князь прикажет?
— Диргол носят на одном плече, — Анардил поднял голову, словно спрашивая глазами, верно ли он понял. — Куда князь позовет, туда я пойду. Как сделает он, так и я.
— Тогда за мной! — крикнул Берен, выхватил скату и рубанул орочьего старшину.
Тогда Гили впервые увидел, как убивает Берен. То есть, он и прежде видел, как Берен спускает тетиву самострела, но на этом все и заканчивалось. С тем Береном, каким тот был в схватке, Гили так и не познакомился, а, познакомившись, решил, что это страшно, и что в бою лучше быть у такого человека за спиной, чем меч в меч. Гили слышал прозвище, данное Берену здесь еще тогда, когда он скрывался по лесам: Ирхараз, «молот орков». Теперь он понимал, за что дано это прозвище. Берен разил наповал, и если один удар достигал цели — второго не требовалось.
Он бился двумя мечами, держа длинный в левой руке, а скату — в правой, и оба меча были подобны серпам, собирающим жатву плоти и крови. На долю Гили так и не осталось противника. Даже гномий самострел, взведенный с самым началом разговора и прикрытый плащом, не пригодился.
Стрелки покончили с орками, не потеряв ни одного человека, побросали трупы в овраг и забросали валежником. Берен и Фин-Риан сцепились локтями и продолжили путь на восток вместе.
Каррант рассказал, что его призвал гонец, помогать тушить пожар в Каргонде.
— Пусть горит, — усмехнулся Берен. — Завшивевший кожух сжигают.
Вечером они подобрали сотню Мар-Леода. Их перемещение кое-кто заметил, но для всех это были две длинные сотни стрелков под началом рыцаря Аст-Ахэ. Никто не спрашивал рыцарей Аст-Ахэ, куда и по какой надобности они идут. Правда, трудненько пришлось бы, повстречай они кого-то из настоящих рыцарей Аст-Ахэ: те знали Берена как облупленного. Потому Берен увел отряд с прямоезжей дороги и двинулся проселками.
Сейчас они сидели в опустевшем лагере Леода, и Руско не знал, куда ляжет их дальнейший путь. Берен велел устроить здесь обед, и сейчас со вкусом ел то, на что хватило времени: пресную лепешку и соленую рыбу.
Еще до наступления вечера они должны были сняться и дойти до рудников, что на северном склоне Делла, недалеко от замка Хардингов. Ночью, сказал он, мы нападем на рудники и освободим тамошних рабов, людей и нолдор. Леод и Риан были согласны.
— А что потом? — спросил Фин-Риан.
— Потом мы встретимся с деревенскими и беглыми, которых должен собрать Лэймар, — объяснил Берен. — А потом все вместе дадим просраться Лотланнским оркам, которые завтра-послезавтра подтянутся к Бешеному Броду.
— Лотланнские орки? — переспросил Леод.
— Я что, не прожевал, когда говорил? Да, Лотланнские орки. Или ты хочешь, чтобы они прошлись по твоей деревне?
Леод скрипнул зубами. Он не хотел, но…
— Но нас же всего две длинных сотни.
— Два года тому я был вовсе один, — Берен встал. — Кончай со жратвой, собирай людей.
На рудник они пришли уже после темноты, и охрана прозевала тот момент, когда еще можно было сопротивляться. Рубка была страшной, выбегавших на шум охранников рассекали на части, потому что ярость горцев была велика. Потом победители сбили замки на дверях бараков, где ютились рудничные рабы. С факелом в руке Берен ворвался внутрь. Многолетняя вонь на миг заставила его задохнуться. Груды затхлого, грязного тряпья на полу, поверх сбитых в твердый пласт нескольких слоев загаженной соломы — где-то во всей этой дряни люди и эльфы спасались от холода весенней ночи.
— Лорд Элвитиль!? — позвал он.
Тряпье на полу зашевелилось, как могильная земля, разрываемая изнутри мертвецом, послышался звон цепей, и в свете факелов сверкнули несколько пар затравленных людских глаз. Шагая среди шевелящихся тел и заглядывая в лица, Берен звал:
— Где ты, лорд Элвитиль? Ты жив еще?
— Кто зовет меня? — послышался голос из дальнего конца. — Не ты ли, Берен, сын Барахира? Зачем ты пришел?
— За тобой, — Берен зашагал на голос. — За всеми вами. Рубите бревно, ребята.
Всех узников на ночь приковывали к одному бревну, пропуская длинную цепь через их ножные кандалы и несколько раз прикрепляя к вбитым в бревно штырям.
— Свобода, фэррим! — орали стрелки, расколачивая бревно и цепь топорами. — Свобода!
Берен сам сбил оковы с Элвитиля, попутно рассказывая ему все, что произошло за последнее время.
Элвитиль, как и большинство нолдор, и в рабстве сохранил достоинство, присущее Старшим Детям Эру. Хотя его темные, слегка вьющиеся волосы были коротко обрезаны, а худые плечи покрыты дерюгой, глаза его сияли все тем же ровным светом. Освобожденные нолдор в первую очередь собрали себе оружие охранников и хорошую обувь, и только потом присоединились к тем, кто начал недолгий, но буйный праздник освобождения. Берен зашвырнул взятый у Эрвега меч в шахту, а себе взял меч охранника — похуже, но без черных заклятий на клинке. Взломали камору с припасами и выгребли все, кроме норпейха: его Берен велел вылить на землю, и никто не осмелился ослушаться. Над рудником до утра стоял винный дух, но пили только эль, и только разбавленный: почти всем хотелось драться. Хотя Гили, рассмотрев рудничных, усомнился в том, что они много навоюют. Даже эльфы, которых здесь было десятка четыре (а способных к бою — и того меньше) выглядели усталыми и примученными, а уж люди — и вовсе одни мослы. Если бы не стрелки, тут же взявшие под охрану склад с пищей, они бы сначала передрались, потом объелись до хвори и перепились до полусмерти. Но Берен отдал раздачу еды стрелкам и эльфам, и рудничные, хоть и недолго, и глухо, но какое-то время ворчали, хотя ни один стрелок и ни один эльф не приступили к пище, пока не оделили ею каждого из рудничных — даже тех, кто уже не мог подняться со своей подстилки, и о ком забыли их товарищи.
Гили, ходил по баракам, вкладывал сухари в тощие, черные руки с изъязвленными запястьями, но старался не смотреть рудничным в глаза. Ему было и мерзко и страшно — неужто можно довести человека до такого? И ведь в охране были не одни орки, люди тоже. Такие же, как эдайн. Почему же так получается, почему эльфы могут сохранять в заключении, в рабстве, этот внутренний свет, а люди — далеко не все; один на сотню, и то будет хорошо? Разве можно так бросать своего товарища? И что теперь делать с ними со всеми?
