— А сами они?
— Живы. Во-он в том доме живут.
С замиранием сердца Аэлла подходит грубо сколоченной калитке. Неизбывное горе хозяев заметно и в том, что калитка не заперта, и зимний ветер тихо ею хлопает. Входи, кто хочешь, выноси, что хочешь: сад и огороды, которые, как помнит Аэлла, были гордостью хозяев, утратили для отчима с мачехой всякий смысл.
— Подождите здесь, — говорит нам танцовщица. — Там люди, которые меня воспитали, я должна зайти.
С изрядным душевным трепетом танцовщица подходит к двери дома, из которого ушла двадцать лет назад. Мысленно вернувшись в те времена, перебирает в памяти двадцать лет, которые лихая судьба носила ее по свету. Двадцать лет, сделавшие из наивной девчонки умудренную опытом женщину, на которую свалилась небывалая ответственность.
Аэлла стучит. Какое-то время внутри дома не заметно никакого движения. Только когда стук повторяется, раздаются едва слышные сквозь вой пурги шаркающие шаги. Скрипит служащий засовом деревянный брус, Аэлла вместе с клубом морозного пара вступает в избу.
После мерзлого мрака озаренное багровым светом лучины тепло жилья кажется раем. Женщина с удовольствием вынимает из карманов закоченевшие руки, отогревает их дыханием. А открывшая дверь, стоит с лучиной в руках в сенях, и никак не может понять, что за красивая женщина в добротной одежде решила заглянуть в опустевший дом. Дом, где коротают одинокую старость лишившиеся всего люди.
— Кто вы, почтеннейшая? — спрашивает надтреснутый голос, принадлежавший, на первый взгляд, столетней старухе. Но Аэлла знает, что собеседнице не больше пятидесяти, зовут ее Доротея, для своих — Доро.
— Аэлла. Ваша приемная дочь.
Некоторое время Доро молчит, как пораженная громом. Потом слезы словно бы прорывают плотину, и она бросается на шею Аэлле. Послушница тоже не выдерживает, обнимает былую мачеху, оказавшуюся единственной (не считая, конечно, Тетрика, но где он теперь — и вообще, жив ли?) родственной душой в огромном, больном, скованном зимней стужей Мире. Прошлые обиды и ссоры больше не важны.
— Не плачь, — шепчет Аэлла, целуя седые волосы. — Не плачь, Доро… Я пришла…
— Никогда себе не простим, что продали тебя, как рабыню… Великая Лучница всем воздает по заслугам…
— А я простила. Простишь ли ты, что я убежала с брачного ложа, опозорив вас на все село?
— Тоже простила…
Они говорят — и не слушают друг друга. Но ни та, ни другая и не думают обижаться. Старуха целует падчерицу в обе щеки, и лишь потом восклицает:
— Что же ты стоишь тут, как неродная? Входи же! И друзей своих зови! Колен!.. — ковыляет она вглубь избы.
— Входите, если с миром, — звучит фраза, давным-давно ставшая почти ритуальной. Аэлла ойкает от радости — это голос Колена. И махает спутникам рукой, приглашая войти.
…Ствангарец гостеприимен. Если есть хоть что-то, чем можно попотчевать гостя (особенно зимой, ненастной, холодной и непроглядной ночью). Отказ считается чуть ли не самым крупным грехом после грабежа, насилия над девушкой и убийства. А если вовсе нечем — пусть хоть погреется, побеседует и идет с миром. Иначе нельзя: рассказывают жуткие истории про богатого купца или рыцаря, отказавшего в приюте измученному и замерзшему путнику. Путник оказался Посланником Аргишти, решившим проверить праведность купца. Едва затворилась дверь, рухнули перекрытия нового дома, могучие бревна погребли под собой скупца…
— Да ниспошлют вам Боги благодать, — склоняем мы голову в соответствии со здешним обычаем. Делать нечего, присоединяется и Сати.
Фраза столь же общепринятая, как приглашение. Здесь, на Севере, люди крепко держатся за старые обычаи, почти забытые на суматошном Юге. Не говоря уж о погрязшем в роскоши, стяжательстве и немыслимом пороке Семиградье… Всякому, кто хочет преуспеть в краях суровых ельников и болот с редким вкраплением деревень, следует усвоить эти правила и запастись терпением. Не в обычаях местных жителей торопиться. Как неспешно тянутся здешние лесные тропы, петляющие меж столетних елей да берез, да осин, и непроходимых болот, так и беседа начинается с дальнего или давнего, и лишь потом возвращается в день сегодняшний…
— Как зовут вас люди, почтенные? — спрашивает Колен, свешивая с печки иссохшие ноги. — Аэ, девочка, представь друзей…
Истинное имя, которое дают при рождении, здесь, конечно, первому встречному не назовут. Ведь не только Богом или Божьим Посланником может оказаться гость, но и злым духом, посланцем Владыки Лиангхара, пришедшим за душой. Сказать кому-то истинное имя — ключ от души дать. Самому близкому другу, любимой, ребенку — чтоб помолились за упокой, когда отойдешь в последний путь — да, надо, хотя даже им — не всегда… А случайному путнику (или, наоборот, вовсе не случайному?) такое выдать… Нет, здесь храбрые люди, будет надо — не струсят за оружие взяться, — но не безумцы.
Наконец, когда все всех уже знают, когда весело гудит в печи пламя, исходит ароматным паром еда на столике, а за окном завывает вьюга, первый голод утолен, но до рассвета еще бесконечно далеко, приходит черед разговоров. Когда встречаются люди, двадцать лет не получавшие друг от друга вестей, разговоры затягиваются как раз до рассвета.
Так и на этот раз. Колену и Доротее рассказывать особо нечего (что интересного для человека, исходившего полмира, может случиться в затерянном в лесах селе?), а Аэлле до утра едва удалось закончить рассказ. Она ничего не приукрашивала и не утаивала — разве что ни словом не обмолвилась, что заставило объединить усилия представителей трех враждующих Храмов, а у приемных родителей хватило ума не расспрашивать. Впрочем, какое им дело? В эту ночь они ощутили, что жизнь еще не закончилась, что у них осталась пусть приемная, но дочь. Что дочь эта стала важной особой, водит дружбу не просто с воинами или богатыми купцами, а жрецами-магами.
— Аэлла, ты к нам навсегда? — спрашивает Доротея.
— Нет, — вздыхает танцовщица. — У меня есть Храм, которому служу, есть долг перед ним, есть дело, ради которого я отправляюсь на Север. Завтра, самое позднее, послезавтра мы выступаем. Может, на обратном пути, если справимся…
— Но хоть на Ритхи-Ратри останетесь? Вечером будет такой праздник…
— Останемся, — отвечает за Аэллу Неккара. — Тем более, по такому снегопаду далеко не уедешь… Кстати, есть ли в селе сани?
— А как же, — возмущается Колен. — У старейшины есть мастерская, там сани, лыжи делают… Там же и лошади найдутся — только плати.
— За этим дело не станет, — хмыкаю я. — Сани хорошие?
— Лучше только в Нехавенде делают. Десять мешков с зерном спокойно влезает, а по снегу тянет тройка. Вам на Север куда — в Салванг?
