— Разве я мало сделал для этого?
Тут есть только одна мерка: сделал ты ВСЕ ВОЗМОЖНОЕ или нет. Хотя бы пытался сделать — или протирал штаны о корень дуба, сетуя на горький свой жребий.
— Слушай, замолчи, а? И так тошно.
Тошно — сходи проблеваться. Не мозоль мне око своим бараньим взглядом. Если дурь из тебя выйдет, может, сообразишь пойти к ней и рассказать все как есть, и принять все как будет.
— Ты забываешь об одной вещи: меня стерегут.
Тьфу, пропасть! А когда это тебя останавливало? Чего ты боишься — самое худшее, что с тобой может здесь произойти — это смерть, а не ты ли сам себе говорил, что Соловушка стоит тысячи жизней и тысячи смертей?
— Да не за себя я боюсь, дурачина — за нее!
А вот этого не надо. За себя она и сама прекрасно побоится, ей здесь помощники не нужны. Худо-бедно, она старше мудрого Финрода, на которого ты так любишь кивать — значит, кое-что в жизни понимает. Она сама за себя выберет, не беспокойся. Но не надейся, что выбирать она станет и за тебя. Ты — нэр, мужчина, и свои пути выбираешь сам. Решайся, или я тебе не меч и не помощник, и в первой же драке выскользну из руки или сломаюсь.
Гилтанон, несший стражу на изгибе вечера к ночи, вздохнул с облегчением, когда смертный вытащил свой меч из земли, обтер ветошью и вложил в ножны. Эти разговоры с мечом производили тягостное впечатление — как будто он подсматривал за чем-то очень личным. Право же, исцелившись от безмолвия, смертный не стал казаться разумнее.
Месяц старел. Еще пять дней — и Итиль исчезнет с небосклона, и звезды на одну ночь станут такими, какими их увидели эльдар, очнувшись от сна у берегов Куивиэнен. Берена отведут в Менегрот, король наконец-то примет решение относительно этого смертного — и тогда Гилтанон наконец-то будет свободен от этой службы, от нелегкой и непочтенной доли тюремщика.
Против беоринга он ничего не имел, но относился к своим обязанностям серьезно, ибо владычица Мелиан приказала стеречь этого человека, а это само по себе было достаточной причиной.
Гилтанон не слышал, о чем смертный беседовал со своим мечом. Прислушавшись нарочно, он мог бы различить слова, но он не хотел прислушиваться. Обязанности тюремщика и без того тяготили его, а уж подслушивать чужие сокровенные тайны его и вовсе никто не обязывал.
В последнее время смертный вел себя странновато. Он бродил по ночам и заваливался спать днем, одетый — хотя бывало и наоборот: похоже, он решил забыть о разнице между временами суток. Он перестал охотиться, довольствуясь тем, что ему приносили и тем, что он находил в лесу. Прекратил шутками и подковырками вызывать сторожей на разговор, заметно помрачнел. Нельзя его задерживать здесь дольше, решил Гилтанон. Что бы там ни решила Владычица — нельзя его задерживать, иначе это заточение сведет его с ума. Осталось всего пять суток, успокаивал он себя. По нашему счету — почти ничего. А по их, смертному счету — хватит ли этого времени, чтобы сорваться в безумие? Но Владычица молчит, и мысли ее скрыты.
Никто не знал мыслей Мелиан, даже любимый ею муж Тингол, даже дочь Лютиэн, унаследовавшая ее силу и мудрость.
* * *
Долгими были эти дни для Лютиэн.
Следовало немедленно покинуть Ивовую Усадьбу и бежать в Менегрот, а то и куда-нибудь на южные границы Дориата, к Девяти Водопадам или к распаханным полям. Но она понимала, что уже поздно и бесполезно.
Человек снился ей во сне. С ним связана судьба Дориата — как? Если ей суждено полюбить его, то каким образом это изменит судьбу королевства? Должна ли она послушаться влечения своей феа к его феа — или должна всеми силами бороться с ним?
Она его полюбила — в этом не было никаких сомнений. Он прав, для эльдар не существует просто влечения, только любовь. Иногда она приходит медленно, в силу привычки, иногда — поражает как удар молнии, но любой эльф, почуяв ее дыхание, узнает ее безошибочно. Быстро-быстро летал челнок, стучал ткацкий станок. Черное было натянуто на основу, белое и синее намотано на челноки. Она ткала диргол для Берена. Но она не понесет ему этот плащ, о нет. Он должен прийти за ним. Это будет знак того, что именно Судьба ведет его. Если он разгадает ее мысли и придет, ей не нужно будет иных доказательств. Другим — может быть, а ей — нет.
Черное, синее и белое вилось под ее руками, тончайшая шерсть, косая клетка — непростой и строгий узор… Она любила синий цвет, его глубину и обещание; любила белый — чистоту и ясность, а черный был вечной загадкой…
Было предсказано: придет смертный, которого не удержит Завеса. Было предсказано: судьба королевства связана будет с этим человеком. Не в этом ли смысл предсказания — человека суждено полюбить дочери короля?
Предсказание — меч обоюдоострый. Последовать или отказаться?
Отказаться?
Что ж, может быть, это верный путь. Может быть, Берен прав, и прав был Финрод: предпочесть память о мечте горечи бытия. Тень тени прекрасного — реальному страданию… Но разве сам государь Фелагунд поступил так, сменив блаженство Амана на дорогу во льдах и туманную надежду? Чего было больше в словах Финрода, сказанных старой женщине из Дома Беора — мудрости или собственной горькой тоски?
В памяти надежды нет. Она может быть прекрасной, но в ней нет надежды. В отказе от борьбы нет обетования победы.
Она сумеет пережить разлуку с Береном, и смерть заберет его вскоре — даже если война пощадит. Дни, годы, века — она не сумеет забыть его; эльдар не забывают. Но она, возможно, утешится и встретит кого-то другого, кто разбудит и исцелит ее сердце. Или оно откроется наконец-то навстречу тому, кто ждал упорно и долго…
Так оно будет или иначе — сейчас выбирала свою судьбу не она. Сейчас должен был выбирать Берен, сын Барахира.
Бежали дни, шли ночи. Время срезало с Итиль по кусочку, остался только тоненький ломтик, который должен был истаять сегодня. И тогда она, как обычно в новолуние, пойдет бродить по залитым звездным светом полянам, будет петь, вспоминая дни своего детства.
Если Берен не придет — она вернется в Менегрот, передав ему плащ через Даэрона. И больше они не увидятся уже никогда, и судьба Дориата будет идти своим чередом. Она будет ждать — но выбрать он должен сам, ибо он — нэр, он вождь, и это — его судьба. Лютиэн закончила работу и срезала ткань со станка, положила ее себе на колени, заплетая нитки основы бахромой. Солнце село за деревья и свет померк, но ее умелым пальцам не нужны были глаза. Она скручивала нитки — и тихонько пела; без слов, как поют дети и птицы.
Она пела, а лес слушал, и слушала река, и туман густел в камышах.
Никто не знал мыслей Мелиан, даже ее дочь, Лютиэн, унаследовавшая ее силу и мудрость…
