— Ну его! И хорошо, что не нашел. Наверное, повелители завелись. Надо бы этот горшок, ну, красный, выбросить, а?
— Зачем?
(Она еще пыталась тянуть время, говорить о чем угодно, только не о том главном, отчего теснило грудь и сжимало горло, но уже чувствовала, что не в силах сдержать себя…)
— Ну, — говорил между тем нелюдим, — конечно, я понимаю — повелитель повелителю рознь. Я ж не Питер какой. Но у меня в доме?! Ни у деда не было. Ни у отца. В общем, сколько уж обходились. Сами. Без них. Чего уж теперь…
— Хорошо. Выбросим.
Прислушиваясь к бесцветному голосу Ай-и, Гвирнус вдруг понял — не до этого ей. «Сейчас заплачет», — снова подумал он.
— Да что с тобой?
Она не заплакала. Она лишь жалобно взглянула на встревоженное лицо нелюдима и тихо спросила:
— Он ведь там, во дворе? Да?
— Кто? — не сразу понял, о чем это Ай-я, нелюдим.
— Сын, — едва прошептали ее губы.
— Сын?
— Ты ведь его похоронил, да?
— Я?!
Теперь уже Ай-я с удивлением взглянула на Гвирнуса.
— Что это значит, Гвир? Где он? Я же видела — нет, было очень больно, — он выпал. Прямо на пол. Мертвый уже. Наверно, — неуверенно добавила Ай-я, — или он жив?
— Уф! — громко выдохнул Гвирнус, — ты из-за этого вся такая? Дрожишь… Бедная!..
Вот оно как! Он-то думал, Ай-я наконец пришла в себя.
— Бедная, — повторил Гвирнус. — Да ты на пузо-то свое погляди. Не было, ничего этого не было. Ты упала, ударилась головой, потом начала бредить — день, ночь, — я не спал, боялся, что это хворь. Но не было никого мертвого. Ну, ребенка… Он там. В тебе. Вот, — нелюдим взял ее бледную дрожащую руку и повел поверх одеяла, — чувствуешь?
— К-кажется, да, — неуверенно сказала Ай-я.
— Да вот же, вот!
— Ну да… Живот. Но он бы стучался. Ему уже пора. Почти. Я глупая, что сама не догадалась, да?
— Наверно. Так ты же больна… — Гвирнус улыбнулся, его большое, заросшее щетиной лицо внезапно приблизилось к Ай-е, и она почувствовала его терпкое дыхание, потом тепло пересохших губ…
Она слегка отстранилась:
— Не надо, Гвир. Вдруг он все-таки мертвый. Это нехорошо.
— Ладно. — Лицо снова отдалилось. Сейчас оно казалось Ай-е чужим и почему-то немного страшным.
— Нет. Правда. Он не шевелится. Я бы почувствовала. Сколько дней прошло?
— Пять.
— Вот. Значит ему пора. Почти, — снова поправилась Ай-я.
— Ты бы слушала больше Гергамору эту.
— Она знает.
— Да что она знает! Сказки всякие. Болтовня.
— Так ведь не в Гергаморе дело. Чуть раньше, чуть позже — все равно пора.
— Ну и родишь, как полагается.
— Мальчика?
— Да.
— Я есть хочу, — вдруг улыбнулась Ай-я. — Целую вечность ничего не ела. Он, наверно, с голоду-то и притих.
— Еще бы. Пять дней на воде.
— Так-таки и пять?
— Ну, если я не проспал нынче целые сутки.
— А мог?
— Мог, — честно признался Гвирнус.
4Светало. Серпик луны едва просматривался в голубеющем небе. Свет поначалу робко, но с каждой минутой все наглей и наглей просачивался в хижину, обнажая темные пыльные углы, липкий, залитый элем пол и Гвирнуса, который метался от полок с домашней утварью и припасами к столу, от стола к отчаянно дымившей печке.
— Ну, будет сейчас жара, — ворчал он себе под нос, заталкивая в печь очередное полено, — что готовить-то, а?
— Я сама, — откликнулась с постели Ай-я, — только перепортишь все. — Она попыталась встать, но едва ее маленькие ступни коснулись пола, как стены качнулись и поплыли куда-то: поплыл и Гвирнус, и грязные углы, и увядшие цветы в большой глиняной кадке у окна…
— Нет, не могу. — Она торопливо присела на кровать.
— Лежала бы. Я уж как-нибудь, — донесся издалека хриплый обеспокоенный голос Гвирнуса.
Некоторое время Ай-я молчала, борясь с головокружением и приступом внезапной тошноты. Головокружение не проходило, зато добавилась острая режущая боль — там, в животе, — как будто чьи-то острые коготки впились в него изнутри и силились разорвать на части.
— О-о! — застонала Ай-я и скорее закусила край одеяла, чтобы не закричать в полный голос.
— Что с тобой? — Испуганный голос Гвирнуса был невероятно далек.
— Не зна-а-ю! — Осколок слова вырвался из нее вместе с болью. Ай-я инстинктивно обхватила руками живот.
Ибо это стучался он.
— Живой, — выдохнула Ай-я, — живой…
— Я сейчас… Я к Гергаморе! — заорал внезапно прозревший Гвирнус.
— Не надо. Будь рядом…
О! Гора с плеч! Нахлынувшие огромной волной радость, счастье притупили боль — Ай-я вдруг почувствовала лихорадочное желание говорить, говорить, говорить…
— Грязно. Как же здесь грязно. Небось и не прибирал без меня. И цветы не поливал. А я так хотела, чтобы были цветы. Красивые. — Она вдруг умолкла, растерянно моргнула. — Что это? — Она смотрела на мужа и не узнавала его.
А лицо Гвирнуса, еще недавно казавшееся тусклым, бледным, бесцветным, вдруг вспыхнуло разноцветными огоньками, и Ай-я впервые увидела, что глаза у него вовсе не серые, как ей казалось раньше, а слегка голубоватые и даже зеленоватые. Волосы не черные, а с легкой рыжинкой на лбу и, напротив, выцветшие, серые на висках. А руки большие, загорелые, почему-то слегка красноватые — тут Ай-я с трудом повернула внезапно потяжелевшую голову и, увидев, как пылает в печи огонь, догадалась — это всего-навсего отблески не на шутку разрезвившегося огня. Сказала вдруг недовольно:
— Дверку-то у печи закрыть забыл?
И следом чужой, незнакомый, глухой, будто не ее, Ай-и, голос произнес:
— А ведь я сейчас рожу.
— Нет. Погоди. Терпи. Без Гергаморы нельзя, — заорал Гвирнус.
— Я терплю, — сказал кто-то за Ай-ю. — Я терплю.
1— И охота тебе, Норка, копаться? Еще подхватишь чего-нибудь.
— Ну нет. Слышала, что Гергамора сказала: хворь огня боится. А камешки у Илки знатные были, я уж и так к ней и этак — все пыталась выменять, а она, вишь, ни в какую — упряма. Ну да теперь уж ей упрямство ни к чему.
— Что ж ты все по краю — какие уж тут камешки, — ты туда поглубже лезь.
— Вот сама и лезь. Вон как жаром пышет. Подождать надо. Я и тут-то (чтоб его!) платье прожгла.
— Так ведь другие полезут — кто первый, тот и найдет. Вон сколько их. Коршуны. Так глазищами и зыркают.
— Полезут, как же! Эй, кто со мной?! Ага! Боятся. Не обжечься боятся — мертвецов. Будто тем не все равно. Сама-то чего стоишь пялишься?
