— Ты чего?
— Чего-чего, — передразнила старуха. — На себя посмотри. На Норку. Гнус твой. Тьфу, смотреть тошно! Не люди мы, — усмехнулась Гергамора и процедила сквозь гнилые зубы: — а вурди знает что!
4— Гергамора, ты?
Никто не откликнулся. Тишина вокруг уплотнилась, обступила нелюдима со всех сторон, жадно задышала ему в спину. С улицы не доносилось ни звука. Даже крысиный писк, который так поначалу раздражал Гвирнуса, и тот смолк. «Передохли они там все, что ли? Лучше бы уж пищали. Хоть что-то живое, — думал охотник. — Ишь мертвечиной как несет!»
Он все-таки вытащил нож. Нежно погладил пальцем прохладное лезвие. Кто бы там за ним ни наблюдал, пусть только попробует подойти.
— Ужо ножичком-то полосну, — зло буркнул нелюдим. — А ведь ты-то, эй, откликнись, что ли, и не человек вовсе, а? Прав я или как? — бормотал Гвирнус, борясь с невыносимой тишиной, но даже его обычно зычный, громкий бас тонул, растворялся в ней. — Знаю я, кто ты. Повелитель вонючий — вот кто. («Не думал, что Гергамора с вами нянчится»). Молчишь? («А ну как и не повелитель это вовсе? А то самое. Страшное. Проклятие. Оно. Ишь как уставилось. Забавляется, прежде чем… — Гвирнуса передернуло: — Вурди меня возьми! Ни стен. Ни окон. Ничего!»)
Внезапно он почувствовал себя маленьким и беспомощным и тут же, испугавшись этого ощущения, обозлился на самого себя:
— В трех соснах заблудился, дур-рак!
1Давно это было, вдруг как-то странно, почти нараспев сказала старуха. Даже голос ее, обычно скрипучий, как дерево на ветру, казалось, смягчился. Ребятня вокруг тут же стихла и шаг за шагом обступила Гергамору плотным кольцом. Они-то знали, что именно так начинает старуха свои чудные, жутковатые сказки.
Знали и взрослые.
— Ну дождались, — зло сказала Норка, — опять старая каркать будет. Мало нам хвори. Надолго, поди. Эй, Питер, и ты уши развесил?
Охотник не ответил. Он давно уже искоса поглядывал на нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу Гнуса, — лицо рыболова, впрочем, выглядело довольным, и Питер понял, что у того все в порядке. Подробности можно вызнать и позже. «Послушаю», — решил охотник. Торопиться было некуда, а рассказывала старуха занятно.
— Давно это было, — повторила Гергамора. — Вот Питеру я уже говорила, что любила я одного заезжего — часто тут бывал. Как ни приедет, добра всякого навезет: и побрякушки вроде Илкиных, и платья — все какие-то смешные. В них не то что в лес — из дому не выйдешь. Осталось у меня одно такое. Только мыши погрызли, вурди их возьми! Да я все равно не носила.
— Ты не про платья, Гергамора, ты про другое рассказывай, — нетерпеливо зашумела ребятня.
— Почему же. И про платья интересно, — сказала подошедшая послушать старуху Тина, — что ж это за платья такие, в которых из дому выйти нельзя?
— Ну это я лишку сказала, — буркнула старуха, — выйти-то можно. Только неудобно очень. Длиннющие — разве что пыль подметать.
— И что ж, носили их?
— Да нет, без толку возил. Одно только мне и подарил. «Хорошо оно тебе будет, — говорит, — носи, а других не слушай. Дикие вы тут все. Лесные. Жизни не знаете». А ткани у него меняли. Красивые. Цветастые были. Только рвались быстро (не то что наши). Много шкурок он за те ткани просил. Присесть бы мне куда, а? — Старуха вдруг закряхтела, заохала, казалось, она вот-вот рассыплется на части.
— Тут вроде пенек был, — пробормотал Питер.
— Был, верно. Ты небось все пеньки в округе знаешь, — усмехнулась старуха. — Деревья в поселке рубить хлебом не корми. Бревно — оно бревно и есть.
— Но-но, — обиделся за свое прозвище охотник.
— Носи, коли заслужил. Где ж он, показывай…
— Вон, — протянул руку Питер, едва не задев по носу подошедшего Хромоножку. — А! И ты туда же! — нахмурился охотник.
Скучно рассказывала старуха, и Питер, плюнув на старушечьи россказни, подошел к истомившемуся от ожидания Гнусу. От рыболова изрядно попахивало элем, охотник недовольно поморщился:
— Уже?
— Что ж, хлебнул чуть-чуть, нельзя что ли? — обиделся Гнус.
— Ну и голос у тебя, — сплюнул Питер, — хуже, чем у Гергаморы. Ладно. Сделал? — вполголоса спросил он.
— Ага. Делов-то. С первой стрелы и положил. Правда, тявкнул, сволочь. Я уж думал, Гвирнус выскочит, обошлось. Веточками закидал и — ноги.
— Дурак сопливый! Оттащить надо было! Найдет — сразу догадается, настороже будет. А так бы думал, мало ли где по Поселку или по лесу шастает. А впрочем, вурди с ним! Не боюсь я его, — зло сказал Питер. — С кем говорил?
— С Вислоухим. Еще — с Рухом, ну, тем самым, что с тобой в Лысый лес ходил…
— Слабак он, — проворчал Питер.
— Еще с Касьяном вчера. Жаль, сгорел.
— Ты мне мертвецов не приплетай. О живых говори.
— Да многие пойдут — только позови. Что Гвирнус, что Ай-я — порода у них такая. Ай-я же, все говорят, хвори напустила, а теперь болеет, вишь, сама. Подходяще стало быть, хе!
2Слушатели между тем перебрались к указанному Питером пеньку. Нетерпение все более возрастало, но старухе это нравилось. Она сидела на пне скрючив высунувшиеся из-под юбки костлявые ноги. Слушатели невольно отводили глаза и морщили носы. Однако расходиться не спешили.
Дул легкий ветерок — то со стороны горящего леса, принося с собой сладковатый привкус горелых елей (люди встревоженно переглядывались — близко горит), то со стороны пожарища, и тогда запах гари усиливался. Небо окончательно просветлело.
Мимо пожарища потянулись к реке женщины — наступило время стирки. Им навстречу шли мужчины с длинными ивовыми удилищами и наполненными рыбой большими сетками в руках. Рыбы на сей раз, впрочем, было не так уж много.
— На глубину ушла. По такой-то жаре, — считали необходимым сообщить каждому встречному рыболовы и, понижая голос, спрашивали: — Ну, кто еще?
— А вурди их знает. Вот ждем.
— Кхе! — подала голос старуха, и слушатели (теперь уже не столько ребятня, сколько подтянувшиеся к ним взрослые) примолкли. Ожидание кончилось.
— Кхе! — снова кашлянула старуха. — А в общем-то ведь наврала я все. Не было у меня ни платья. Ни любви. С ним. Я-то его, конечно, сразу приметила, с первого дня. Только ему я и вовсе не показалась. Другую он выбрал. — Гергамора многозначительно посмотрела на обступивших ее сельчан. — Вурди!
— Ох! — вздохнул кто-то из женщин.
— А чего удивляетесь? Мы и то не знали, что она вурди. А уж заезжий тем более. С виду она человек как человек была. Красавица. Волосы чернее ночи. Кожа что снег. Улыбалась все время. Зубки белые, чистые. Не то что у вас, смотреть тошно, гнилье одно. Многим она нравилась, да никому — допрежь этого самого заезжего — не давалась. Анита ее звали. А может, и путаюсь я. Имена-то потруднее упомнить, чем людей. Глупые они — имена. В общем, встретились, уж не знаю как. Только часто их стали видеть. Вместе. То у реки встретят. То в лесу Ближнем. И все вдвоем. О чем говорили, тоже не знаю. Да ведь все по глазам видно. Полюбила она его. Ну и он тоже. Сначала ревновали ее сильно. Наши, местные. А потом ничего, плюнули. А тот как ни приедет с товаром своим, так сразу к Аните. Все уехать отсюда, с ним, значит, уговаривал. Что здесь за жизнь, говорил, и не жизнь вовсе. Прозябание одно. Как в болоте: одну ногу выдернешь — другая увязнет.
