Она подняла руки, словно показывая ему, какая она хрупкая, стройная, с очень длинными пальцами. Он не мог бы назвать цвет ее туники, видел под ней плавные изгибы ее бледного тела. Она протянула к нему руку. Он закрыл глаза в последнее мгновение перед тем, как она прикоснулась пальцами к его лицу во второй раз.
Он погиб, понимал, что погиб, несмотря на все предостережения. Он погиб, когда вышел из церкви, чтобы войти в этот лес, куда не ходят люди.
Он взял ее пальцы в свою руку, поднес их к губам и поцеловал. Почувствовал, что она дрожит. Услышал, как она сказала, почти неслышно, почти музыкой: «Ты мне причинишь боль?»
Алун открыл глаза. Она была серебристым светом в лесу, который и вообразить себе невозможно. Он увидел вокруг них деревья и летнюю траву.
— Ни за какой свет во всех мирах, — ответил он и заключил ее в объятия.
* * *
Теперь в большом зале осталось очень мало света: янтарные озерца выплескивались из двух каминов, освещали нескольких мужчин, продолжающих бросать кости в дальнем конце комнаты, и еще пара ламп горела во главе стола, где бодрствовали за беседой двое мужчин, а третий тихо слушал. Там же спал четвертый, тихо похрапывая, его голова лежала на столе среди последних неубранных тарелок.
Король англсинов Элдред посмотрел на спящего священника из Фериереса, потом повернулся в другую сторону с легкой улыбкой.
— Мы его утомили, — сказал он.
Священник, сидящий с другой стороны, поставил свою чашу.
— Наверное. Уже поздно.
— Неужели? Иногда кажется неправильным спать. Упущенная возможность. — Король отпил вина. — Он цитировал тебе Сингала. Ты был к нему добр.
— Нет нужды его смущать.
Элдред фыркнул.
— Когда он цитирует тебе тебя самого?
Сейнион Льюэртский пожал плечами.
— Я был польщен.
— Он не знал, что ты это написал. Он смотрел на себя свысока.
— Это не имело бы значения, если бы он был прав, настаивая на своем.
При этих словах у третьего компаньона вырвался тихий звук. Оба повернулись к нему, и оба улыбнулись.
— Ты еще от нас не устал, дорогой? — спросил Элдред.
Его младший сын покачал головой.
— Устал, но не от этого. — Гарет прочистил горло. — Отец прав. Он… даже не сумел правильно процитировать.
— Это правда, господин мой принц. — Сейнион продолжал улыбаться, обхватив руками кубок. — Я польщен, что ты это понял. Справедливости ради надо отметить, что он цитировал по памяти.
— Но он извратил смысл. Он использовал как аргумент твою собственную мысль, вывернутую наизнанку. Ты писал патриарху, что нет вреда в изображениях, если только они созданы не для того, чтобы им поклонялись, а он…
— Он утверждал, будто я говорил, что изображениям обязательно будут поклоняться.
— Значит, он был не прав.
— Полагаю, да, если ты согласен с тем, что я написал. — На лице Сейниона появилось уныние. — Могло быть хуже. Он мог приписать мне высказывание, что священники должны хранить целомудрие и не жениться.
Король громко расхохотался. Юный Гарет продолжал хмуриться.
— Почему он не знал, что это ты написал?
Тот, о ком они говорили, по-прежнему лежал там, где свалился, и спал, как и большинство мужчин в полутемном зале. Сейнион перевел взгляд с сына на отца. И опять пожал плечами.
— Фериерес имеет обыкновение смотреть на Син-гаэл свысока. Как и большинство стран. Даже ближайших к нам, если говорить честно. Вы называете нас конокрадами и едоками овса, не так ли? — Его тон был мягким, совсем не обиженным. — Он бы встревожился, узнав, что ученый, которого цитирует и поддерживает патриарх, живет в таком… сомнительном месте.
В конце концов, они назвали меня родианским именем, когда включили мои фразы в Соглашение. Ему легко было сделать ошибку, не зная этого.
— Ты не подписывался именем Сингал? — удивился Гарет.
— Я подписываю все, что пишу, так: Сейнион Льюэртский, священник из Сингаэля, — торжественно заявил его собеседник.
Некоторое время все молчали.
— Могу себе представить, что он не ожидал от тебя умения писать по-тракезийски, — пробормотал Элдред. — А от тебя, Гарет, умения прочитать это, между прочим.
— Принц читает по-тракезийски? Чудесно, — заметил Сейнион.
— Я всего лишь учусь, — запротестовал Гарет.
— В этом нет никакого «всего лишь», — возразил священник. — Может быть, почитаем немного вместе, пока я здесь?
— Почту за честь, — ответил Гарет. Его губы дрогнули в улыбке. — Это позволит задержать тебя у нас подольше.
Сейнион рассмеялся, и король за ним. Священник сделал вид, что замахнулся на принца.
— Мои дети — большое испытание, — сказал Элдред, качая головой. — Все четверо, но Гарет напомнил мне: у меня есть несколько новых текстов, я их хотел тебе показать.
— В самом деле? — повернулся к нему Сейнион. Элдред позволил себе довольно улыбнуться.
— В самом деле. Утром, после молитвы, пойдем и посмотрим то, что сейчас переписывают.
— И что это? — Сейнион не сумел скрыть нетерпения.
— Ничего особенного, — ответил король с притворным равнодушием. — Всего лишь медицинский трактат. Некоего Рустема из Эспераньи, о глазах.
— В котором он излагает взгляды Галинуса и описывает собственные средства лечения? О, великолепно! Мой господин, как, во имя бога, ты достал?..
— Корабль из Аль-Рассана останавливался в Дренгесте в начале лета на обратном пути от эрлингов, с Рабади. Они знают, что я покупаю рукописи. Кажется, эрлинги ими не интересуются.
— Рустем? Значит, ей триста лет. Сокровище! — воскликнул Сейнион, понизив голос среди спящих. — На тракезийском?
Элдред снова улыбнулся.
— На двух языках, друг. На тракезийском… и на его родном языке бассанидов.
— Святой Джад! Но кто умеет читать язык бассанидов? Этот язык мертв после гибели ашаритов.
— Пока никто, но, имея теперь оба текста, мы скоро научимся читать. Кое-кто над этим работает. Тракезийский текст служит ключом ко второму.
— Джад милостив. Это удивительно и замечательно, — сказал Сейнион. И сделал знак солнечного диска.
— Я знаю. Ты увидишь рукопись утром.
— Это доставит мне большую радость. Снова наступило молчание.
— Собственно говоря, это позволяет мне приоткрыть дверь, — сказал король, по-прежнему легкомысленным тоном. — Я все время ждал возможности задать тебе этот вопрос.
Священник посмотрел на него, обмен взглядами на островке света. В дальнем конце комнаты кто-то рассмеялся в ответ на улыбку фортуны, пусть мимолетную, после того как кости покатились и легли на стол.
