— Евстафий Елисеевич, — прохрипел Себастьян, когда девица все же замолчала и удалилась по своей девичьей надобности в комнату смежную, с изображением ночного горшка на двери. — Вы за что меня ненавидите? Она… она же дура!
— Ну… у всех есть свои недостатки, — познаньский воевода отер вспотевший лоб. — Зато красивая… и рода подходящего… и кандидатура на самом верху согласована.
— А она? Если она…
— Ближайшие два месяца панночка Тиана проведет в очень уединенном поместье…
…надо полагать, принадлежащем той самой престарелой родственнице, которая неожиданно — явно, не без подсказки генерал-губернатора — вспомнила о троюродной внучатой племяннице…
Себастьян потер переносицу, чувствуя, что еще немного и он сорвется.
— Евстафий Елисеевич… вы же понимаете, что я не только внешность беру и…
— Понимаю, дорогой. Потерпи уж, — познаньский воевода вздохнул и похлопал Себастьяна по плечу. — Оно, может, и к лучшему, что дура… дуры не испугаются… ты, главное, себя за нею не потеряй.
И этот совет был частью давнего и известного лишь им двоим ритуала.
Как и мягкое:
— Ты уж поосторожней там, Себастьянушка.
Глава 4
В которой речь идет о превратностях судьбы и службы
Гавел Понтелеймончик дремал в кустах сирени. Оная наполняла тревожные сны Гавела тягучим ароматом, заставляя вздрагивать и крепче сжимать корпус старой камеры. Она давно нуждалась в починке, и собственное Гавела руководство не единожды намекала, что не след пренебрегать достижениями науки. Небось, новые «Никонсоны» изображение дают четкое, дальностью обладают немалой, да и крепкие, что немаловажно для «крысятника». Однако Гавел упорно хранил верность старенькой, купленной вскладчину еще «Канюше».
Он вздохнул, прижал нагревшийся корпус к щеке, и губы вытянул.
Снилась Гавелу прекрасная Лизанька, младшая дочь познаньского воеводы. И во сне Лизанька щурилась, улыбалась, кокетничая, и тянула белы рученьки к нему, к Гавелу, разглядев его тень по-за широкими плечами ненаследного князя. Надо сказать, что во сне Гавела присутствовал и он, мешаясь объясниться с Лизанькой. А ведь в кои-то веки покинула Гавела обычное его смущение.
И заикание.
И не краснел он, стесняясь мятой своей одежонки, неуклюжести своей, никчемности.
— Вон пошел, — сказал Гавел ненаследному князю, а тот, вместо того, чтобы исчезнуть покорно — нечего по чужим снам шляться — раскрыл красный коленкоровый рот и зашипел.
Тьфу.
И примерещится же такое!
Не князь, но полосатый матерый кошак вперил в Гавела желтые глазищи. Скалился. Шерсть дыбил. И шипел, этак характерно, с завываниями, видать, конкурента почуял.
— Брысь, — чуть уверенней сказал Гавел, отползая в кусты.
Надо же, задремал, разморило яркое весеннее солнышко… эх, скажи кому, не поверят… а если поверят, то призадумаются, не постарел ли старый «крысятник», не утратил ли хватку…
Кошак спрыгнул на траву и, задрав хвост, удалился. Ступал он гордо, точно князь.
При мысли о князе, настроение в конец испортилось. Нет, нельзя сказать, чтобы Гавел, бессменный «крысятник», не раз и не два приносивший родному «Охальнику» свежайшие сплетни, недолюбливал князя Вевельского.
Хотя да, и недолюбливал тоже.
Он потянулся, чувствуя, как ноет поясница. И плечи затекли. И ноги. И шея, и даже голова… и вот когда и кем так заведено, что одному в кабинете сидеть, а другому — под окнами караулить?
Вздохнул Гавел, погладив обшарпанный бок верной камеры.
Ею он сделал первый удачный снимок, еще не князя — наследника и княжича Себастьяна Вевельского, о котором в свете ходили самые престранные слухи. Недаром же родители спрятали наследничка в родовом поместье, мол, здоровье у младенчика слабое… ничего, нашел Гавел, пробрался, сумел моментец удачный поймать, хотя после выхода газетенки в свет и бит был неизвестными.
К побоям-то он притерпелся быстро. Зато снимок горбатого хвостатого уродца, принес Гавелу законное место в штате «Охальника», сомнительного толка славу и деньги.
Правда, задержались они ненадолго… старуха, что б ей пусто было, никогда-то с деньгами управляться не умела. Только и ныла, все ей мало, все…
…сорок злотней просадила в три дня.
И еще претензию предъявила, мол, у других сыновья почтительные да при чинах, один Гавел в грязи копается.
Как есть в грязи.
Он и привык уже, притерпелся. Иная грязь, вон, и лечебной зовется…
Но все ж таки, видать, нынешний день был чересчур уж весенним, ясным, оттого и мысли лезли в голову нехарактерные. Опасные мыслишки… и обида застарелая голову подняла, расцвела колючим репейником. Как возможно такое, что одним все, а другим — ничего?
Почему Себастьяну суждено было князем родиться, а Гавелу — шестым и единственным выжившим мелкого купца, в конец разорившегося?
Несправедливо!
И несправедливость толкала Гавела подобраться ближе. За прошедшие годы он сроднился с князем, который, если и догадывался о существовании Гавела, то с княжьей небрежностью допускал себе его не замечать. И это тоже было оскорбительно. Небось, иные клиенты, Гавела заприметив, начинали кричать, а порой и спускали охрану… а этот… смеялся только.
Однажды и пятеркой злотней пожаловал за статейку о собственных похождениях, мол, написано живо, занимательно. Князь присоветовал даже сочинительством заняться, мол, за это всяк больше заплатят, чем за пересказ сплетен.
Издевался, сволочь хвостатая.
Благо, сирень ныне цвела пышно, поднимаясь до самых окон кабинета, в котором скрывался познаньский воевода. Сам по себе он был человеком скучным, в плане сплетен совершенно бесперспективным, чего не скажешь о старшем акторе…
…зависть?
А хоть бы и так. Да и то, разве мало поводов?
Себастьян Вевельский был богат.
А Гавел каждый медень считал…
Себастьян Вевельский был любим.
А Гавела отовсюду гнали, точно пса лишайного…
Себастьян Вевельский мог получить любую женщину, взгляда хватало, а Гавел…
…он вздохнул, изгоняя из сердца образ Лизаньки. К чему пустые мечтания? Опасное это дело… болезненное. И сердце растревоженное разнылось. Лизанька, Лизанька, пресветлое создание… никак сама Иржена-заступница поставила тебя на пути Гавела, дабы задумался, окаянный, о жизни своей.
Он и задумался.
Дрянной выходила жизнь… что у него есть? Конура на улице Пекарей, дешевая, под самою крышей. И когда по весне голуби ворковать начинают, то сквозь крышу слышно и воркование, и цокот голубиных коготков, и хриплые кошачьи вопли. От воплей просыпается старуха, которую Гавел и в мыслях своих матерью не называет. Она сползает с кровати и тянется за палкою…
