Подсмотрев нарисовавшуюся в моем воображении картинку, единорог тихонько засмеялся. Ему ректор с рогами очень даже глянулся. А в то, что мастером темных материй тот стал по моей воле, эноре кэллапиа почему-то не поверил. Пропыхтел что-то неразборчивое: его мысленные послания не всегда преобразовывались в слова, и смысл некоторых нелегко было уловить. Хотя Мэйтин тоже говорил что-то о непостижимости причинно-следственных связей. То ли мир появился от того, что я написала книгу, то ли я написала книгу потому, что этот мир в действительности существовал — как-то так. Возможно, Оливер, со мной или без меня, и не мог быть никем, кроме как специалистом по проклятиям? Но это же не значит, что он — плохой? «Темные материи» как учебная дисциплина, изучают не только создание проклятий, но и способы их снятия и избавления от последствий.
Единорог пренебрежительно чмокнул губами, и мнения о тех, кого в просторечье обзывают малефиками, не изменил: сами придумывают зло, сами устраняют зло — невелика заслуга. А конкретно милорд Райхон не нравился ему не только выбранной специализацией.
«Трудный, — дыхнул он мне в ухо. — Закрытый»
Работа у него такая. Сам, поди, не рад своей замкнутости и «трудности», но как иначе на подобной должности?
Диво дивное нервно тряхнуло гривой, выдало сумбурный поток мыслеобразов, что-то о людях, которые сами себе усложняют жизнь, да еще и являются такие «тяжелые» и «колючие» к мирным единорогам и аппетит портят. В подтверждение последнего заявления выхватил у меня из руки оставшиеся цветы и тут же сжевал, всем видом демонстрируя, что этот процесс не доставляет ему никакого удовольствия… разве что совсем немножко… и можно было побольше букетик принести…
— Элизабет, простите, но мне все же нужно с вами поговорить, — сказал так и не рискнувший никуда присесть ректор.
Единорог вместо того, чтобы снова на него топнуть или фыркнуть, заинтересованно прислушался.
— У меня уже вошло в привычку начинать день с ваших заметок, сверять по ним собственные воспоминания…
— Что-то еще изменилось? — насторожилась я.
— Виктор Нильсен. Я не помню такого студента. С утра успел повидаться с несколькими преподавателями с кафедры прикладной некромантии — они пока не забыли. Только вот во мнениях не сходятся: одни говорят, что он перевелся, другие — что вообще бросил учебу. Хотел переговорить с Грином, Нильсен ведь был его пациентом, судя по записям, но он занят…
— И, скорее всего, тоже думает, что Виктор уехал после того, как он не дал ему разрешения на занятие практикой, — вздохнула я. — Времени все меньше.
— Да. Потому и не хочу тянуть с этим разговором. Профессор Гриффит работает над книгой памяти, обещает, что закончит к концу следующей недели. До этого момента вы будете под усиленной охраной, и, если библиотекарь хотя бы посмеет к вам приблизиться, мы его поймаем. Но если нет… Я уже сказал, что не хочу рисковать вами. И если мы не найдем преступника, а задумка профессора Гриффита не увенчается успехом и записи на пергаменте не остановят изменений… Только поймите меня правильно, Элизабет. Если все сложится так, что мы ничего не сможем изменить, уезжайте. Я вас прошу, пожалуйста.
Мне очень хотелось обернуться и посмотреть на него при этих словах, но вместо этого я спрятала лицо в шелковистой гриве окутавшего меня успокаивающим теплом единорога.
— Хорошо. Если не останется вариантов, я уеду.
— Обещаете?
— Да. Но по-прежнему не хочу обговаривать это сейчас. Все равно мы не можем ничего сделать. Или я должна немедленно запротоколировать все, что вы только что сказали?
— Нет. Думаю, для этого еще будет время.
«Для всего еще будет время», — шепнул мне на ухо единорог, а о плохом велел не думать.
Исходи этот совет от человека, пусть даже от того же Оливера, я вряд ли прислушалась бы. Но белоснежному своему чуду верила безоговорочно.
Жаль, что я не попала сюда вчера. Избежала бы многих неприятных и неловких моментов. Но и приятных тоже, ведь не окажись я в лечебнице, не было бы этого «свидания», и выходные я провела бы в одиночестве. Все же Мэйтин прав: причинно-следственная связь — странная штука.
Единорог весело фыркнул и подмигнул: Мэйтин всегда прав, только не всегда понятно, в чем именно.
В каком смысле?
Диво дивное тряхнуло гривой, будто не поняло вопроса, глянуло на перетаптывающегося за моей спиной ректора и недовольно оттопырило губы, спрашивая, почему тот еще здесь? Сказал все, что хотел, — может быть свободен.
Я дернула единорога за гриву: не вредничай.
В ответ волшебное создание обошло меня по кругу, закрывая от Оливера, и несколько раз толкнуло в плечо: отойдем, мол, подальше, а то стоят тут всякие, подслушивают, подсматривают, а нам посекретничать нужно…
Секреты, ага.
У кого-то лоб в основании рога чесался — огромнейшая тайна, конечно. И шею еще погладить, и спину между лопатками… да-да, вот здесь… А что, говоришь, доктор сделал с… хм… образцами? Что? Серьезно? Ну дает! Молодец! А то эти длинноухие только и могут, что цветочки свои этаким ценным материалом удобрять… Видела цветочки? Красивые? Во-от, теперь знаешь, кто старается…
Он дурачился сегодня, смешил меня. Мудрое существо, водившее, судя по некоторым вскользь брошенным замечаниям, дружбу с богами, знавшее о других мирах и обо мне самой больше, чем кто бы то ни было, развлекало меня глупыми шуточками, уводя прочь от серьезных тем и невеселых мыслей, и я была безмерно благодарна ему за это. А еще — так же безмерно горда. Что бы ни лезло порой в мою дурную голову, я — не никто, не пустое место, не никчемный и никому не нужный человек, раз уж дивный эноре кэллапиа, пренебрежительно фыркающий на ректоров и меняющий девиц подле себя чаще, чем иные ловеласы, считает меня достойной своей заботы. А может, даже дружбы. И, раз так, все у меня обязательно получится, и все будет не просто хорошо, а так, что лучше не бывает…
А грустинки, прячущейся в его глазах под искристым смехом, я старалась не замечать. Ни к чему. Только радость, тепло, мягкая шерсть под моей рукой…
И музыка.
Легкая незамысловатая мелодия, простенькая песня пастушьей дудочки, летящая над сочными лугами…
Я не сразу поняла, что эта музыка звучит в реальности, а не в моих мыслях, только когда единорог заинтересованно повел головой и навострил уши, обернувшись туда, где, позабытый нами, остался ректор.
Оливер стоял, прислонившись к стене, и, не глядя ни на меня, ни на единорога, насвистывал привлекшую наше внимание мелодию на… на чем, интересно?
Заметив интерес эноре кэллапиа, милорд Райхон свистеть перестал, демонстративно звякнул связкой ключей и спрятал их в карман: концерт окончен.
