— Почему?
— Чтобы искусов не было, — коротко ответил Отец. — Представь, сколькие бросятся искать пару? А сколькие найдут? И если не найдут, то что случится?
Он вздохнул и продолжил:
— Мое мнение о магах и их судьбе ты знаешь, так к чему переливать из пустого в порожнее? Однако те, что получили назвище — служат Маркусу. Поэтому им дается шанс.
— А те, кто не возьмет кольцо? И… колдуны? — дэйн подался вперед.
— Мятежниками и ослушниками займутся такие, как ты, — молельник потер лоб. — Служители сейчас ставят дэйнов в известность, и вы превращаетесь в палачей. Больше никаких поблажек. Морака слишком глубоко запустила когти в магов. Настолько глубоко, что Клетку придется очистить — иного пути нет.
— Очистить?
— Проклятый дар усилился в несколько раз, — жрец тяжело вздохнул и продолжил. — Тех, кто помогает колдунам — уничтожать безо всякой пощады, а самих колдунов — развеивать без скорби и жалости. Ну и самое главное — ни в коем случае не подключать к поискам видий. Дэйны Аринтмы должны справиться сами.
— Почему?
— Видии — женщины. Они, в отличие от вас думают не головой, а сердцем. Они не воины. Они не поймут. Поэтому не исключены обманы и подлоги. — Служитель передернул плечами и поднялся. — Я донес до тебя волю богов, — произнес он древний приказ, которому нельзя не подчиниться. Именно этими словами всегда заканчивались разговоры между служителями и дэйнами.
— И я услышал эту волю, — тут же отозвался дэйн, как всегда, принимая распоряжение.
Он не раздумывал о мотивах. Не осуждал. Ему ни к чему были сомнения в правильности поступка. Сейчас дэйн планировал лишь насладиться принесенным ему лакомством, и окончательно решить, достойна ли стряпуха занять место рядом с ним в качестве жены. В конце концов, именно ради этого он ходил столько времени в харчевню.
— Дэйн… — уже встав, но, не повернувшись к нему, Шахнал щелкнул пальцами. — Чуть не забыл. Отныне все младенцы, рождающиеся с даром, не имеют права на жизнь, потому что дар стал отравлен Моракой. Дэйны больше не смогут выполнять свое предназначение.
Мужчина вздохнул, но ничего не ответил на последние слова. Эти двое поняли друг друга, и спокойно вернулись каждый к своему занятию. Перед обоими стояла цель, и оба к ней шли.
Вот только их беседа стала достоянием еще одного — совершенно нечаянного — слушателя. И этот слушатель, скрытый невидимой защитой, стоял и сжимал кулаки от ярости и бессилия.
Чернушка смотрела на красивую ткань небесно–голубого цвета. Сначала она нерешительно тронула нежный ситец кончиками пальцев, потом, робея, погладила ладонью, ощущая, как загрубелая кожа ласкается о мягкую ткань.
И лишь спустя несколько минут, осмелев, прижалась щекой к этому, как ей показалось, кусочку неба и закрыла глаза, вдыхая незнакомый и пока еще чужой запах наряда. Ей хотелось сидеть так вечно. Материал не пах ни печным дымом, ни мылом, ни потом, ни домом, ни едой. От него исходил едва уловимый незнакомый аромат новизны.
Зария представляла, как чьи–то руки где–то далеко–далеко отсюда безжалостно ткали эти голубые нити в крепкое полотнище. Как затем кто–то жестоко раскраивал их и больно резал ножницами. Как их шили, кололи булавками, протягивали через ситцевую плоть тугую мережку…
Ей было жалко эту нежную ткань, которая, наверное, так страдала, прежде чем превратиться в платье… ее платье! Несчастная калека знала, что такое боль. А еще знала, что сейчас думает какие–то глупости. Но у нее никогда не было такого красивого наряда. И вот она гладила его, как живое существо, которое так настрадалось, прежде чем нашло свою хозяйку. Гладила, наслаждалась прикосновениями, запахом и в очередной раз пыталась понять, что делать с неожиданной обновкой.
Нет–нет, надеть такую красоту, что, выразительно сложив руки на груди, посоветовала Василиса, Зария не могла, как не могла и объяснить странной кухарке то, почему носит застиранные, залатанные лохмотья. Кому интересно бормотание убогого создания, которое способно вызвать в душе только одно свербящее чувство — толкнуть или обидеть посильнее? Ущербное подобие человека, жалкое, ничтожное и оттого вдвойне противное…
Даже Лиска и та при первой встрече хотела сделать ей больно — Зария видела. Чего она до сих пор не понимала — как новая стряпуха борется с собой? И зачем? Ведь никто прежде не утруждался подавлением той злобы, что вызывала наследница лантей. Только вот не злоба довлела над Василисой, а раздражение, причем не на саму Зарию, а на что–то другое.
И… вот оно — платье. Яркий кусочек неба, сотканный и сшитый на ладную миловидную девушку, а не на тощую хромоножку. Наряд будет велик Зарии в груди, пожалуй, широковат в талии, а левая сторона красивой юбки и вовсе будет волочиться по земле, быстро обтреплется и порвется — кроили–то ее не на кривобокую. Но если подогнать платье по фигуре, то…
Пустые мысли. Глупые. Зачем, да и куда ей надевать это? И все–таки пальцы снова пробежались по мягкой ткани, такой нежной и приятной на ощупь. Что–то, доселе незнакомое, бередило душу, манило, призывало надеть обновку, сулило счастье, которого никогда не знала чернушка.
— Это еще откуда?!
За разглядыванием платья Зария упустила момент, когда рядом с ней оказалась свекровь. Девушка вздрогнула всем телом и схватилась за горло, словно испытала приступ удушья. Когда это матушка успела проснуться? Еще же и за окном темно! Неужто?.. Запоздалая догадка осенила слишком поздно.
А дородная румяная женщина, возникшая в дверях темной коморки, теперь возвышалась над своей жертвой, склонив обвитую седеющей косой голову.
От одного звука глубокого, исполненного зарождающегося гнева голоса, сноха сжалась, пытаясь сделаться маленькой–маленькой.
Голубой наряд так резко выдернули из дрожащих рук, что подол больно хлестнул Зарию по глазам.
— Да ты никак расфуфыриться вздумала, поганка бледная? Спасибо, что не на бархат и шелка раскошелилась, краса ненаглядная!
— Матушка… — прошептала "краса", — я не покупала…
Тяжелая затрещина пришлась прямо в ухо. В голове загудело, а злобный голос с истеричными нотками зазвучал откуда–то сверху, умножая боль:
— Ты по какому праву деньги потратила?! Муж работает день и ночь, а ты уборы покупаешь?!
В этот момент смысл сказанного Зарией дошел до ее обличительницы, и та с еще большим гневом, зашипела:
— Ах не покупала… Приворовываешь, стал быть? Или, может, с другими калеками милостыню просишь под воротами Храма? Ну? Отвечай!
И снова град затрещин.
