— Я прошу тебя, — прошептала она, глядя на меня полными слез глазами.
— Я даже не знаю, что это такое, Ольса. Единственная, что я могу предложить, — нужно убить ее, чтобы она не мучилась. Раз уж это такая страшная смерть.
— Боги! — воскликнула Ольса.
— Ты хочешь, чтобы она умерла в мучениях? — резко сказала я, уже начиная раздражаться.
— А если… если она выживет? И как я объясню Инге? Она и так ненавидит меня.
— О чем только говоришь? Ты должна думать о Лейле, не о себе, не о Инге. Только ты можешь принять решение.
— Боги, как же я могу, Эсса?! Я не могу, я же…. У нее есть мать. И мой отец, он…
— О, господи, Ольса! — уже в совершенном раздражении крикнула я, — Ты — властительница Ласточкиной крепости! Не Инга, и не твой отец, а ты!
— Но, может быть, она поправиться?
Я промолчала.
Ольса вытерла слезы и мало-помалу успокоилась.
— Подождем, — сказала она, — Это серьезный шаг. Если станет совсем плохо, то да. Но… Эсса, ведь никто не согласиться это сделать.
— Я надеюсь, ты не просишь меня об этом?
Ольса слегка растерялась.
— Эсса, я…
— Не зови меня так, я сказала! И не сваливай на меня свои проблемы! Ты взрослая, Ольса, и именно ты отвечаешь за эту крепость! Не втягивай меня в свои дела, ясно?
— Боги, но к кому мне обратиться?!
— Послушай, — сказала я, увидев, что она опять собирается плакать. Я так же устала от нее и от ее слез, что уже на все была готова, — я введу ей обезболивающее и посижу с ней. Если станет хуже, я сделаю ей тройную дозу снотворного. Она умрет безболезненно.
Так я оказалась ответственной за жизнь маленькой Лейлы, но нельзя сказать, чтобы это очень уж обременило мою совесть. Кто-то из хэррингов однажды сказал, я эти слова очень хорошо запомнила: "Добродетель и порок, жизнь и смерть, удовольствие и страдание. Они задевают только тех людей, которые думают, что их душа — это то же самое, что и тело". С этой точки зрения убийство значит не больше и не меньше, чем рождение, все та же операция над связью души и тела, только наоборот. Мне приходилось слышать проповедников, говоривших о недопустимости убийства, но, по мне, тогда нужно говорить и о недопустимости смерти. Меня всегда поражают такие люди, можно подумать, они надеются жить вечно. Они говорят еще о любви к своим врагам, и я люблю своих врагов всем сердцем, ибо они — жизнь моя, жизнь не та, что здесь, а везде и всегда. Эти проповедники всегда приезжают на ярмарки на старых телегах и читают свои проповеди, подоткнув рясу за пояс и взгромоздившись на свою телегу. Мне кажется, это наше личное южное явление, на Севере таких нет, здесь вообще больше порядка. Говорят, что среди этих проповедников чаще всего встречаются беглые каторжники, ищущие свободы в вольных южных степях. Они всегда очень худые, оборванные и часто слегка сумасшедшие, они выкрикивают свои проповеди, глядя на проходящих мимо озабоченных крестьян и визгливых торговцев. Они отрицают войну и поносят тех, кто сделал войну своим ремеслом. Правда, стоит рядом появиться Охотникам, они тут же замолкают. Охотников уважают и они. А орд-данов проклинают прямо в лицо, но это бывает небезопасно, выпускники военной академии в Орд-дэ скоры на расправу.
Сходив за сумкой с медикаментами, я пододвинула кресло к кроватке Лейлы и провела в нем весь день. К обеду погода испортилась, ветром принесло снеговые серые тучи, все от горизонта до горизонта заволокло серой пеленой. От окна дуло, и очень скоро я замерзла.
Лейла тяжело дышала во сне, и я постоянно сбивалась на мысли о смерти.
Никто не заходил в детскую; за стеной иногда слышны были шаги и голоса, говорившие что-то неразборчивое, но вот они проходили, и снова наступала тишина. К вечеру разыгралась метель. Снежные хлопья метались в темноте за окном. Как сказал поэт:
Холодный, холодный
К вечеру года ветер.
И сыплется, сыплется
Круглые сутки снег.7
В комнате было темно, только от снега за окном струился тусклый беловатый свет. Я сидела в кресле, забившись в самый угол, и смотрела куда-то поверх кроватки.
— Что с девочкой? — раздался за моей спиной знакомый мурлыкающий голос.
А я даже не слышала, как открылась дверь. Я оглянулась. Старший веклинг стоял возле полуоткрытой двери (из коридора падала узкая полоска света), прислонившись к косяку, и сиял на меня алыми глазами.
— Дарсай вернулся? — спросила я.
В луче света видно было, как он усмехнулся в ответ на мой вопрос.
— Что ты молчишь?
— Да, он вернулся.
— С ним все в порядке?
Веклинг подошел и склонился над кроваткой.
— Да, с ним все в порядке, — сказал он, наконец.
— Что-то ты немногословен, — заметила я, набирая в шприц настойку аконита.
— Так что с этим ребенком?
— Она умирает, — сказала я, — И очень скоро умрет.
— Вот оно — подлинное равнодушие, — усмехнулся веклинг, выпрямившись, — А вот дарсай тебя очень беспокоит, да?
— На улице мороз.
— С ним все в порядке.
— Он спит?
— Да. А ты хотела к нему зайти? Лучше не тревожить его сегодня, тцаль, он совсем вымотался.
— Я так и поняла, — пробормотала я, протирая руку девочки ваткой, смоченной в спирте. Резкий запах распространился по комнате, и веклинг слегка поморщился.
— А ты действительно думаешь, что я пытаюсь не пустить тебя к нему? — вдруг сказал веклинг, — Зайди, если хочешь, он тебе обрадуется. Ты его явно привлекаешь.
— Не мели чепуху, — сказала я, вонзив иглу в тоненькую ручку Лейлы, — Он забыл о существовании женщин еще до моего рождения.
Я собрала свои вещи — шприц, склянки — в сумку и увлекла веклинга за собой к дверям.
Так я убила маленькую девочку.
Глава 5 О любви.
Я почти ничего не делала за этот день (совершенное убийство не в счет, ведь сделать это было легко, гораздо легче, чем обычно, не пришлось даже браться за меч), но когда я брела по освещенным коридорам к себе в комнату, я чувствовала себя совершенно разбитой. В детской было холодно, в коридорах тоже было холодно, изо всех щелей дул ветер. Было еще не слишком поздно, но из-за того, что темнело рано, казалось, будто уже глубокая ночь, и ощущения у меня были соответствующие. Теперь я понимаю, почему некоторые животные на севере с наступлением зимы впадают в спячку. Я тоже с удовольствием бы туда впала и не выпадала бы до самой весны.
Отчаянно зевая, я спустилась по центральной лестнице; в паутину боковых лестниц и проходов я не рисковала забредать, мне казалось, даже если бы я жила в этой крепости всю жизнь, я все равно бы их не запомнила. На третьем этаже я прошла мимо открытой двери, из которой лился в коридор желтый свет. В большой комнате несколько девушек в зеленых платьях мыли пол.
