Наступила тишина. На земле расстелили шкуру громадного зубра – на нее опустился Бойша, сел на пятки, положив поперек колен священный нефрит.
Руку Уники он выпустил и девушка осталась стоять посреди пыльного круга.
Таши казалось – ее взор ищет кого-то в толпе… уж не его ли?
Расселись и старейшины. Каждый – на специальную, для таких случаях хранимую шкуру. Конечно, не зубра. На шкуре предка может восседать только вождь.
Ромар и Стакн, как шли, так и сели рядом. Колдун не поднимал головы, а говорливый мастер все продолжал ему что-то негромко втолковывать.
Говорить осталось недолго – вождь поднимет священный нефрит и придет молчание.
На ногах остались лишь Уника и Матхи. Шаман не может сидеть, он – посредник между предками и живущими, он – между небом и землей.
А! Вот и Тейко… Таши почувствовал как сжались кулаки. Не утерпел незадачливый соперник, приперся-таки на судилище… да еще, гляди-ка, в первые ряды просунулся… Ишь, как глаза горят, за три полета стрелы видно.
Двигались, пихались, толкались еще недолгое время. Наконец Бойша медленно поднял дубинку вождя.
И – разом как обрезало. Замерли. Застыли. Окаменели. Смотрят. Ждут, что вождь скажет. Ему начинать суд.
– Дети Лара! – могучий голос Бойши разносился далеко окрест, так что Таши в своем укрывище слышал его ясно. – Должно нам сегодня судить прозывавшуюся Унику, дочь Латы. В чем ее вина – назову и да услышат меня предки! И пусть не останется тех, кто скажет – не знал-де я. Зачала прозывавшаяся от Таши, брата своего…
Обычно люди так не разговаривают, сегодня вождь говорит обрядовым слогом. Уники уже нет среди живых. Она – на полпути. Даже имени у нее не осталось. Потом, ежели оправдают, имя вернут. А коли осудят, тогда имя больше не потребуется. Не станет такого имени в роду, и никто более этим словом дочь не назовет. А что Таши назван братом Унике, так это тоже обряд. Раз они из одной семьи – значит, брат и сестра, и не может быть меж ними брака.
– От мангаса, дрянь!!! – взвизгнул вдруг Тейко.
Народ охнул: совсем ополоумел парень! Вождя прервать!
Ни на миг не замедлил Бойша своей речи. Только раз взглянул на крикуна – и Тейко разом осекся. Под взглядом вождя разве что Ромар глаз не опустит.
Сейчас бы могли и скрутить крикуна. Но – верно, цепко помнил Бойша, кого в жены добивался Тейко; пожалел на первый раз, понял сердечную боль, что порой и разум затмить может.
– Зачала от Таши, охотника, человека. Зачала от того, кто в ее семье рос. Теперь должно нам судить ее. Говорите, старейшие! А кто горлопанить станет… того утихомирим.
Первыми говорить должны старики. Вождь с колдунами слушают. Их слово последнее. Им решение изречь. Хотя… не бывало такого, чтобы пошел вождь поперек приговора старейших вкупе с колдуном, шаманом и мастером…
Таши замер, прислушиваясь. Нет, ничего не слыхать. Замолк вождь и гадай, что происходит. Теперь и близстоящие не все расслышат. Старейшины горло рвать не станут. Таши сжал зубы, мучительно сощурился, стараясь хотя бы рассмотреть получше, что происходит перед воротами, по выражению лиц догадаться о словах.
В толпе произошло какое-то движение, и Таши с ужасом увидел, как в центр, под взгляды людей вышла согнутая седая старуха. Подняла иссохшую руку, не то требуя внимания, не то сходу принявшись проклинать, закричала тонко, слов издали не разобрать, одни взвизги.
Старая Крага! Первой начала, ведьма! Всякий знает, что нет большей ревнительницы старины, чем эта старуха. Болтали – быть бы ей йогой… да не успела, прошло их времечко. Можно представить, что она там говорит…
Таши застонал и упал лицом в ладони.
Не слишком довольны были и охотники. Дело серьезное, не женское. Но если по совести рассудить, то еще в недавние времена семейные дела одни бабы разбирали. Вот и гадай, слушать старуху, али нет. А вернее – слушаться ли ее. Говорить у Краги полное право, как-никак шестерых сыновей родила, и у каждого уже свои дети.
– Не стали мудрых матерей слушать – и вот вам! – запричитала Крага. – Времена вернулись беззаконные! Опомнитесь, люди, неужто опять вам захотелось, чтобы земля от гнева камни да валуны вместо хлеба рожать начала? Чтобы чудище невиданное родилось – детям нашим на погибель, чужинцам да мангасам на радость?! О чем рассуждать собрались, родовичи?!
Девка закон отринула да еще и священную шкуру рожениц похитила, а вы топчитесь, как будто не знаете, что делать! Ну так я вам скажу: предать ее смерти! Отдать Матери-Земле!
По толпе прокатился вздох. Лютую казнь требует старая. Приговоренную нагой закапывают в землю, чтобы одна голова торчала, и ждут, когда придет неторопливая смерть. Потом забрасывают землей. Великая Мать вберет в себя преступившую закон и не прогневается на своих детей.
Люди понимали, почему злая бабка первой сунулась в круг. Видно хотела сразу настроить старейшин на угодное ей решение. Последний оплот женской власти – это браки. Кому из какой семьи жен брать. Коли этот обычай рухнет, то останется мудрым бабам только травничать да детишкам носы вытирать. И никого не удивило, когда Матхи кивнул, будто соглашаясь, и сказал:
– Напутала ты, мать, видно памятью ослабела. В землю окапывать положено, если кто родича смертью убьет. А тут проступок другой.
Крага выпрямилась, тяжело дыша. Казалось, взгляд ее навылет пронзит Унику – а той хоть бы что. Девушка стояла, опустив голову и безучастно ждала… чего? Будто и не ее судили вовсе…
По толпе прошел легкий шелест. Первое слово упало против Уники, а то, что шаман возразил старухе, так все понимала, что это он против ведуньи сказал, а не в защиту преступницы. Хотя право судить у женщин отнято, но слово Старшей кое-чего значит, она не за одну себя, а за всех женщин говорит. Так просто ее слово не отринешь и не отбросишь. Женщины как и встарь – сила, у каждого человека мать есть, в каждом доме хозяйка управляется. И уж если старухи на кого разобидятся, много чем досадить смогут.
Однако Бойша и глазом не моргнул.
– Ты сказала, Крага. Мы тебя услышали. Теперь сядь и дай изречь мужчинам.
– Мне позволь, вождь, – поднялся Ромар и разом наступила такая тишина, что слышно было как мошкара звенит над потной толпой.
Слово Ромара – это не вопли глупой Краги. Частенько бывало, что говорил колдун против большинства, но никогда в важных делах не ошибался и слово свое против законов и обычаев не обращал. Что-то сейчас будет?
– Родовичи! – Ромар произносил слова негромко, но слышали его отчего-то даже те, что стояли в задних рядах. И хоть не обрядовым слогом говорил колдун, но казалось, будто песню поет. Порой и единое слово смысл речи переменяет. Родичи, это те, кто сегодня живет, кто рядом стоит, вместе с тобой кусок хлеба ест. А родович – то всякий член рода, живой или мертвый – неважно. Для всех детей зубра говорил Ромар, и для предков, и для ныне живущих, а это не каждый может. Крага, вон, тоже родовичей поминала, а слыхали ее прадеды, али нет – то неведомо. Вот сейчас – всем слышно:
