— Ты с Блаженными Сосудами. Я слышала, за дверью. Ты там с ними. Вопросы. Разговоры. Запрещено. Ты скажешь, что видел, я скажу, что слышала. Можешь поверить.
— Что я видел?
— Меня. Здесь. Поймают — сунут обратно.
— Куда «обратно»?
— Вниз. Где Избранные. Внизу. Ты знаешь.
— Внизу?
— Внизу, внизу… Сын Аона — птица попугай?
— Туда, откуда Блаженные Сосуды? О чем говорили эти две девушки?
— Эти! — Девочка наморщила нос. — Глупые. Всегда здесь, всю жизнь, ничего не знают. Не то что я! Я помню.
— Что помнишь?
— Что снаружи. Улицы. Люди. Фози. Продавцы юкки. Помню, что раньше было. Не то что эти глупые коровы-йахдш-ш. Ты меня отпусти. Больно.
— Извиняюсь, молодая особа. — Он немного разжал пальцы. — Не убежишь?
— Не убегу. Я тебя не боюсь. Слыхал? Ты скажешь про меня, я скажу про тебя!
— Слыхал. — Ренилл выпустил девочку.
— А-ах. Так лучшей. — Она уселась, растирая запястья. — Может, я немножко соврала. Может, когда ты меня схватил в темноте, я очень испугалась. Но теперь-то нет. Теперь, я думаю, пусть кто другой боится.
— Пусть. Как тебя зовут, малышка?
— Раньше звали Чара. Там, раньше. Теперь, здесь, зовут Избранная. Но я помню. Чара.
— Раньше — это когда было? Когда ты была там, где фози и продавцы юкки?
— Давно-давно.
— А долго ты была внизу, с Избранными?
— Долго-долго, с тупыми Избранными. Они ничего не знают. Только «Слава Истоку» и все. Потом — здесь. Дни и ночи — я здесь. Нет еды. Крошки, два, может, три раза. У тебя есть еда?
— С собой нет, но…
— Ты носишь еду Блаженным Сосудам. У них в головах сало! Может, они что-нибудь оставят?
— Как захотят боги.
— Ты дашь мне остатки?
— Если смогу. Ты говоришь, здесь где-то есть и другие девочки… Избранные?
— Иногда много, иногда мало. Сейчас много. Внизу, там. Ты знаешь.
— Нет. Я здесь чужой.
— Кухню знаешь?
—Да.
— Ходишь в кухню?
— Иногда.
— Возьмешь хлеба? Принесешь мне?
— Что же, они тебя не кормили? Там, внизу?
— Хлеб. Каша. Всякое. Дважды в день.
— Тогда почему тебе не вернуться?
— Нет! — Она замотала головой, рассыпав спутанные кудряшки. — Никогда не вернусь.
— Несомненно, жрецы развратили тебя. Состояние этих двух «блаженных сосудов» говорит само за себя.
— Что такое «развратили»? Когда приходит срок, Сам Отец нисходит к Избранной, и ее Восславляют, и она «Блаженный сосуд» для Его дитяти. А потом — Обновление!
— Сам Отец? Обновление?
— Точь-в-точь попугай. Какой Сын Аона в ДжиПайндру этого не знает?
— Новичок. Значит, ты сбежала, потому что не хочешь носить ребенка Отца?
— Мой срок уже скоро. Я становлюсь женщиной, и они все знают. Шепчутся, и показывают, и говорят: «Скоро». Тупые коровы. Но они правы. Они думают, я рада, но я не такая, как они. Я помню, как было раньше. Продавцы юкки. Я не хочу быть Блаженным Сосудом. Я сбежала.
— Что ж ты не сбежала из ДжиПайндру?
— У всех дверей Сыны Аона. День и ночь.
— А если выберешься, куда ты пойдешь? У тебя есть семья в ЗуЛайсе?
— Три брата, пять сестер. Еды мало, вот мать меня и продала храмовым жрецам.
Продали ребенка. Лишний рот в семье. С точки зрения вонарца — отвратительно, но в Авескии это обычное дело. И не худший выход, существуют и менее аппетитные способы избавиться от лишнего младенца. Если не находится покупателя, новорожденных девочек зачастую просто топят. «Избранным» в ДжиПайндру хоть еда и кров обеспечены. И все же… принуждение к соитию… практически рабство — в наше считающееся просвещенным время…
— А есть еще Избранные вроде тебя, которые хотели бы сбежать? — спросил Ренилл.
— Зачем птица-попугай такие глупости спрашивает? Чего он хочет?
— Знания.
— Тогда пусть молится или платит. Плати!
— У меня только несколько мелких монет…
— Ах, что я с ними буду делать, здесь-то? Еду. Принеси еды. Сюда. Тогда отвечу.
— Сын Аона желает накормить голодную, но это труднее, чем она полагает.
— Ничего, Попугай. Что-нибудь придумаешь! — Черные глаза блеснули. — А то я с ума схожу от голода. Сойду с ума, побегу к жрецам, стану выпрашивать у них хлеб. Скажу, о чем Сын Аона говорил с Блаженными Сосудами. Скажу, что он спрашивает. Лучше, если она не такая голодная.
— Намного лучше. Тогда жди меня здесь после заката. Я постараюсь что-нибудь придумать.
Наблюдения предыдущих дней навели его на мысль. К вечеру, когда хлопок ладоней жреца освободил неофитов, застывших в ритуальных позах, Ренилл остался на месте. Он скорчился перед одним из многоруких изображений Отца, примерно так же, как склонялся у подножия огромной статуи во дворе храма. И опять, как и тогда, каменная неподвижность, говорившая о самозабвенном поклонении, вызвала почтение Верных. Никто не решился потревожить замершего в позе самоотречения Сына Аона, и когда неофиты разошлись по работам, Ренилл снова остался, вжимаясь лбом в камень.
Проходили часы. Ренилл дремал, не меняя позы. Наконец процессия жрецов, потянувшаяся к трапезной, сообщила ему, что настал час заката. Чья-то рука осыпала его розовыми лепестками. Размеренные шаги затихли вдали. Ренилл не шевелился. Стихло доносившееся издалека пение, и ДжиПайндру погрузился в тишину. Загорелись красные огоньки, и только тогда он поднялся и заковылял прочь — припадок благочестия прошел.
Он прошел через храм без приключений. Если невидимые глаза и следили за его продвижением, то сам он не видел ни души. Вверх по лестнице на второй этаж он взлетел как во сне. По коридору к нише под лестницей, к этому вороненку — Избранной, которая еще помнит свое имя. Дождалась ли она его?
Чара — назвала она себя.
Девочка оказалась там, где Ренилл оставил ее. Скорей всего, она пряталась там весь день. Протиснувшись за стерегущую вход статую, Ренилл услышал частое, прерывистое дыхание, а потом голос:
— Попугай. Ты принес еду?
— Лепешку. И немного физалий… Я понимаю, мало, но больше я не мог утащить, не…
— Давай!
— Где твоя рука? У попугая глаза не совиные.
— Вот! — Она подползла поближе на четвереньках, и случайный луч упал на ее лицо, заставив глаза вспыхнуть красными огоньками. — Давай же!
Ренилл протянул украденные на кухне объедки в ту сторону, где только что мелькнули огоньки глаз, и почувствовал, как кусочки выхватили у него из руки. Девочка лихорадочно заглатывала пищу, испуская в промежутках звериное ворчание. Глаза привыкли к темноте, и Ренилл видел ее — открытый рот набит хлебом, челюсти работают… Бедолага.
Он ожидал, что девочка съест все до последней крошки, но она удивила его. Когда чавканье и ворчание наконец смолкли, осталась еще пара физалий. Девочка запихнула их в карман и подняла глаза, встретив его вопросительный взгляд.
