Паук снова фыркнул — Инглорион воспринял этот звук как сдержанный смешок.
— Меня родила мать. Я живой. Я родился. На северо-востоке, кстати, в Полуночных Норах. Но о всяких Красных Глазах Непонятно Чего никогда не слыхал.
Ответ озадачил эльфа. Конечно, Темный Владыка — отец лжи, и почему бы его твари не лгать, но у Инглориона почему-то не было того определенного чувства, которое всегда указывало на ложь людей. Орк говорил с редкой искренностью и слишком спокойно. Об очевидных вещах говорил, во всяком случае, о вещах, которые сам считал очевидными.
— Вы все твердите, что рождаетесь не из грязи, а из чрева самок, как животные, — произнес эльф чуть раздраженно. — Но почему же в таком случае никто и никогда не видел этих ваших самок?
Паук хрюкнул и привизгнул от смеха:
— У тебя не только имя глупое. Как это не видел, когда вот тут две девочки спят? Грша, Шпилька по-человечески, — и ткнул пальцем, — и Рхи-Кхор, Крыса, — и снова ткнул. — У тебя нос только для вида? Не чуешь, что рядом тяжелая девочка? У Крысы скоро будет Крысенок. Парень. Она — подруга Грна-ха, Пырея.
Инглорион проследил за пальцем Паука, потрясенный услышанным. Визжащий орк с выбитым клыком и связкой метательных ножей? С глубокой царапиной на осунувшейся морде? Женщина?! Маленькая взъерошенная тварь, кусавшая крупного орка за пальцы? Беременная женщина?!!
Такое положение вещей никак не желало укладываться в голове. Женщина — это свет мира. Женщина — это Государыня, абсолютная красота, абсолютное совершенство. Женщина — это Варда Светоносная. Ну, в самом крайнем случае, человеческие бабы… на них иногда падает смутный отблеск гармонии. Но вот эта?!
— Значит, так? — сказал эльф, сам удивившись количеству яда в собственном голосе. — Ну что ж, теперь я знаю, как выглядит орочий идеал. Эта беззубая красавица? Ну-ну… — Он взглянул на орка с чувством безмерного превосходства. Паук сморщил нос и поднял верхнюю губу, показывая второй ряд клыков.
— Можешь говорить, что хочешь, — заявил он с такой снисходительной интонацией, что Инглорион оскорбился. — Ты же не понимаешь, что такое любовь, не знаешь, зачем нужны женщины, даже матери не помнишь. Только имей в виду — если ты Шпильке в лицо скажешь что-нибудь такое, она тебе ухо откусит и будет права.
— О да! Ваше совершенство только и годится на откусывание ушей! И ты еще пытаешься упрекнуть меня — меня! — в непонимании любви! Хотел бы я знать, что существо, вроде тебя, может называть этим словом?
— Знаешь, я солдат. Я не умею трепаться, как человеческий менестрель. Что, ты спросил? Хорошо. Когда тепло вдвоем, когда прикрыта спина и когда можно верить. Тебе хватит?
Инглорион замолчал, глядя в огонь. Он чувствовал ужасную усталость, и последняя фраза орка вызвала тупую боль на дне души, то ли злость, то ли досаду, то ли более сложное чувство. Эльфу ужасно не хотелось продолжать этот нелепый, явно сдуру начатый разговор, но тут, на его счастье, седой орк, который дремал неподалеку, поднял голову и прорычал:
— Может, наконец, заткнетесь, вы, двое?! Достало уже слушать!
Паук кивнул и промолчал. Инглорион ушел в самый дальний конец спальни, свернулся клубком на лошадиной шкуре и сунул руки под мышки. Он очень жалел сейчас свой потерянный плащ — было холодно, хоть камин и грел даже пол.
Было гораздо холоднее, чем следовало бы.
Инглорион очнулся от того, что его грубо трясли за плечо. Он с трудом открыл глаза, едва понимая, где находится, и увидел орочью самку с белесым пучком волос и выбитым зубом. Она сидела на корточках рядом с тюфяком, на котором спал эльф, ее собачий нос раздувался, а глаза, желтовато-зеленые, скорее, кошачьи, с узкой прорезью вертикального зрачка, смотрели беззлобно и, пожалуй, озабоченно.
— Ты кричал, — сказала орка. — Тебе больно?
Инглорион сел. Осознав себя в пещере, освещенной красными отблесками горящего угля, рядом с рабыней Мрака, осознав, что спал здесь и что ему снились дико страшные сны, от которых он до сих пор тяжело дышит, он мотнул головой, отстраняя тварь от себя.
— Нет, — пробормотал он, пытаясь собраться с мыслями. — Мне не больно. Я видел… какие-то пустяки… Здесь сыро… я мокрый…
Он провел рукой по лбу. Волосы прилипли к коже, все было даже более мокрым, чем если бы эльф ночевал без плаща в росистой траве. Инглорион поежился от прикосновения влажной ткани к чрезмерно чувствительной коже — хотелось другой одежды, но другую негде было взять.
— Здесь сухо, — сказала орка. — Ты вспотел.
Инглорион нервно рассмеялся.
— Знаешь… Шпилька, — ее имя выговорилось не без надменной иронии, но все-таки сошло с языка, — ты говоришь чудовищную чушь. Эльфы не потеют.
Орка визгливо хихикнула:
— Другие не потеют, а ты потеешь. Я чую запах.
«О, Варда, — подумал Инглорион с ужасом, — от меня разит, как от козла. Как от деревенского мужика, как от грязного человека после драки… не может быть. Просто не может быть.
Эльфы не потеют, — думал он, чувствуя, как его начинает мелко трясти. — Маленькие ранки заживают на наших телах за одну ночь, — думал он, разглядывая собственную искалеченную руку с обломанными и содранными ногтями и ощущая, как саднят ссадины. — И эльфам не снятся страшные сны. Никогда. Эльфов вообще ничего не пугает.
Эти проклятые пещеры, — думал он, обхватив себя за плечи, но не согреваясь. — Эта грязная магия орков. Эта обитель Зла. Гилтониэль Светоносная, это пришло извне, это внушено тварями и их гнусными чарами, эти кошмарные образы не могли возникнуть внутри меня самого, внутри меня этого нет и быть не может!»
А снились какие-то мрачные теснины, заросшие мертвыми сухими деревьями, на корявых гнилых сучьях которых вдруг распускались бледные цветы, светящиеся мутным неживым светом. Но хуже были подкрадывающиеся тени, бесшумные серые тени, без всяких приметных черт, но с глазами, с ярко-голубыми прозрачными глазами, излучающими спокойный холод, от которого кровь останавливалась в жилах. И лица, множество лиц, которые Инглорион должен бы был узнать, но не узнавал, и это было мучительно…
«Мне надо было умереть, — думал Инглорион, не в силах справиться с ознобом. — Со мной происходит что-то чудовищное, это магия Тьмы, тут рядом Зло, настолько рядом, что оно окутывает все вокруг, как облако, как ядовитый газ. Умереть было бы легче. Перестать быть, перестать чувствовать и думать, не вспоминать эти цветы, эти тени и эти лица…»
— Ты болеешь, — сказала орка, потыкав его пальцем в грудь. — Это плохо. Понятия не имею, чем лечить болезни эльфов.
«Я болею, — думал Инглорион, забыв отстраниться. — Эльфы никогда не болеют, а я болею, впервые за бездну лет. Это очень гнусно, кто бы мог предположить, я не хочу… но у меня что-то странное с животом, что-то тянет внутри, что-то происходит, это омерзительно, я…»
