Я внимательно оглядывал корешки псалтырей. Честно пытался сравнить, на какую больше похожа. Но проблема была в том, что…
— Она… Она и на ту похожа, и на другую. Одновременно. А главное, она еще «живее», чем эти. Гораздо «живее».
— Хм… — Старик задумчиво склонил голову, потом сделал круг по комнате. Кажется, пытался унять волнение.
Снова подъехал ко мне. Потребовал:
— А ты уверен? Как именно ты ее видел?
Я пожал плечами:
— Как обычно, у алтаря.
— Да дураку ясно, что у алтаря! Свет какой был? Только от свечей? Или лампу включал еще?
— Только от свечей. Но у нее там столько свечей, что лучше любой люстры. На свечах она не жадничает и обновлять, когда догорают, не ленится…
— Хм… То есть ошибиться ты точно не мог?
Я помотал головой.
Старик вздохнул.
— Хых… — Он задумчиво потер подбородок, затем потер щеку, потер шею сзади. — Значит, мальчишка у нее, говоришь…
— Угу, — подтвердил я. — Мальчишка. Точнее, два. Близнецы.
— Даже два… — задумчиво пробормотал Старик, все глядя на полку с псалтырями для паучих. — Мальчишки, говоришь, да еще два сразу… Н‑да… И далеко ее гнездо в Московскую область?
— Да на самой границе, — с готовностью отозвался я. Даже рукой махнул для убедительности.
— На самой границе… — с сомнением повторил Старик.
— Практически на краю нашей.
Старик тяжело вздохнул.
— Мальчишки, говоришь… — рассеянно проговорил он. Его палец скользил по корешкам псалтырей, лаская металлические узоры.
Это плохое место.
Когда мы выезжали, я был уверен, что все будет хорошо. Когда мы съезжали с трассы, я тешил себя надеждой, что здоровая ярость защитит меня от страха. Я все еще убеждал себя в этом, когда мы ползли через вымершую деревню. Но теперь…
Я почти физически чувствовал темноту вокруг. Ни одного живого огонька. Луны нет — новолуние, сейчас луна вместе с солнцем глубоко под землей. На небе лишь колкие точки звезд, от которых никакого толку. Да и те почти пропали, пока мы шли от деревни, скрылись под невидимыми облаками. С неба сеялись крошечные капельки, холодя кожу.
Тихо‑тихо, только шуршание наших плащей да чавканье листвы под ногами. Днем прошел дождь, лиственный ковер превратился в сочный пружинящий матрац. Воздух плотен от тяжелого запаха прелости.
Я шагал за Виктором, за шумом его шагов. Да еще иногда мелькал изумрудный светлячок — стрелка компаса в его руке.
Только я бы и без компаса здесь не заблудился, хотя и ни черта не видно: я чувствовал, как мы приближались к дому чертовой суки. До него еще далеко, но с каждым шагом все ближе и ближе…
Это плохое место.
И может быть, это чувство вовсе не эхо ее удара, а крик моего собственного подсознания? Которое честно пытается мне помочь и спасти. Потому что что‑то не так. Что‑то очень важное.
Чем меньше оставалось до дома паучихи, тем отчетливее я чувствовал, что не просто так я здесь. Ох, не просто так… Словно какие‑то ниточки связали меня с этим гнилым местом. Не в последний раз я его вижу. Нет, не в последний…
Пропаду я здесь…
— Эй, Крамер!
Я вздрогнул, как от пощечины.
— Это ветер колышет ветви, или твои поджилки трясутся? — спросил Виктор. — То громкий там‑там стучит за далекими горами, или то бьется твое отважное сердце, Храмовник?
Я закусил губу, но смолчал. Сердце мое, может, и молотится, как у загнанной мыши, но он‑то этого слышать никак не может. Лица моего ему тоже не разглядеть. Просто угадал, черт бы его побрал. Или сообразил. Знает, что такое эхо удара, которым отваживали от места.
— Очень страшно? — спросил Виктор.
Судя по голосу, он остановился. Да, вон он — его черный силуэт всего в нескольких шагах впереди, на фоне остатков звездного неба. Здесь деревья не закрывали горизонт. Мы дошли до вершины холма.
— А, Храмовник?
— Я с собой как‑нибудь сам справлюсь!
— Значит, не страшно… — пробормотал Виктор.
— Нет!
— Ну и дурак, — сказал Виктор, на этот раз совершенно серьезно и с какой‑то даже грустью.
— Слушай, Вить… — начал я в сердцах, но не договорил.
Я забрался вслед за ним на гребень холма, и лощина лежала передо мной. Огромная чаша темноты, ничего не рассмотреть, но чувствуется, что впереди нет стволов деревьев, есть лишь пустота, темнота и тишина. Деревья ниже, когда спустишься. Угадывался только противоположный край лощины — там кромешную чернь пробили несколько звезд, туда тучи еще не добрались. Идти дальше — это вниз, погружаясь в эту застоявшуюся темноту и ватную тишину, как в омут. Но я видел это раньше и был готов к этому.
Но вот чего я раньше не видел, так это яркого оранжевого огонька в самом центре лощины. После полной темноты сжатый оранжевый огонек резал глаза, тьма вокруг него казалась еще гуще.
— Это еще что?.. — пробормотал Виктор.
Я прищурился, пытаясь разглядеть хоть что‑нибудь рядом с огнем, чтобы сориентироваться. Кажется, рядом еще одно пятнышко света, не такое яркое, желтоватое.
Виктор скрипнул плащом, потом глухо щелкнуло. Раз, второй. Крышки, защищавшие объективы бинокля.
— Фонарь над крыльцом, похоже, — сказал Виктор.
Я прикинул, как расположен дом. Сейчас мы смотрим на него сбоку, со стороны правого флигеля. Оттого и не видно стены дома, хотя фонарь должен освещать ее.
— И чуть светится окно…
— Кухня, — сказал я.
— Допустим. А фонарь зачем?
Сам бы хотел знать. Все ночи, пока я следил за домом, фонарь зажигали только два раза — в последнюю ночь. Сначала, когда чертова сука садилась в машину, подогнанную к крыльцу. Потом, когда приехала… с мальчишками.
— Крамер! Я с тобой разговариваю, Храмовник! Ты говорил, вокруг дома темно. Говорил, можно без проблем подобраться к самому крыльцу.
— Не было фонаря! Они его включали, только когда она в машину садилась.
— Н‑да?.. — с сомнением протянул Виктор. — Что‑то я не вижу ни одной машины. Вообще ни души. Так чего же горит фонарь?
Я потуже натянул перчатки. Можно подумать, это я виноват, что они сегодня решили включить фонарь!
— Может быть, ездили куда‑то? — сказал я. — Только что вернулись, а погасить забыли.
— Угу… Сам‑то себе веришь?
Я не мог различить его лица, но этот тон я прекрасно знал. Усмехается своей чертовой фирменной улыбочкой, с этаким вежливым сочувствием. Будто знает что‑то такое, чего ты не знаешь — и мало того, что не знаешь, так вообще никогда не поймешь…
