— Если боишься, так и скажи!
— Я не боюсь, я опасаюсь, — сказал Виктор.
— Чего? Что мы ее вчетвером не завалим? Вчетвером — одну суку?
— Сука суке рознь, Храмовник.
— И что же в ней такого особенного?
Только я знал, что в ней такого особенного… Это плохое место. Очень плохое… Только к черту это предчувствие! Если разрешить себе поверить в него — все, пиши пропало. Не охотник ты будешь, а трясущаяся от страха марионетка…
— Ты знаешь, Храмовник, что в ней такого особенного… — пробормотал Виктор.
Злость.
Злость, вот единственная соломинка, которая не даст мне утонуть в страхе. И я с радостью отдался ей.
— Может быть, это ты ее выследил? Ты к ее алтарю ходил?! Ты ее волку хребет сломал?!
— Мальчишки, — сказал Виктор.
— Что — мальчишки?!
— Ты говорил, их двое.
— И что?!
— Они никогда не приносят в жертву двоих сразу.
Никогда… Много ты знаешь, отсиживаясь в городе!
— Мы с такими никогда не сталкивались, — уточнил я.
— Да нет, Храмовник, — сказал Виктор. — Таких вообще не бывает…
Очень мне хотелось возразить что‑то, но что? В отличие от меня, Виктор ходит к Старику не только ради ручной дьяволицы. Он вместе со Стариком корпит над сучьими фолиантами. Может быть, сейчас он прав.
— И фонарь… — пробормотал Виктор. — Не нравится мне это… А! Вот и наши мишки косолапые на хромой махинке.
Я оглянулся. Под холмом, откуда мы пришли, медленно ползли два красноватых огонька.
От Виктора щелкнуло пластиком — раз, два, — и тихо зачмокала листва под его каблуками. Я бросил последний взгляд на фонарь и тоже пошел к машине.
Два красных огонька медленно ползли под холмом. Озарили задницу моего «козленка», подъехали почти в упор и остановились. В отраженном от «козленка» свете обрисовалась рубленая морда Гошева «лендровера». Хлопнули дверцы, в мутном красноватом свечении появились два силуэта.
— Медведь‑сибарит и мишка‑оторва… — прокомментировал Виктор. — Ну разве не похож? Шатун, отощавший шатун и есть…
Он сразу прозвал Бориса Шатуном. Хотя в самом деле похож… Особенно сейчас, когда он и Гош ходили в красноватых отсветах подфарников. Неверный свет делал силуэты больше, чем они были на самом деле. А они и при дневном‑то свете оба не маленькие.
Да и верно — похожи на медведей. Гош — на матерого из лета, плотного и тяжелого. Борис — на огромного шатуна, выбравшегося из‑под снега ранней весной — отощавший, злой и опасный. Высокий, даже выше Гоша и шире его в плечах, но какой‑то плоский. Костяк медведя‑великана, еще не обросший мясом и жиром. Длинные руки и ноги — огромные рычаги, с которых убрали все лишнее, оставив лишь кости да тугие веревки жил. Но даже такой, тощий и не раскачанный, Шатун был сильнее нас всех. И меня, и Виктора, и даже Гоша.
Идти вниз было легче, мы с Виктором почти сбегали с холма, только успевай подтормаживать на мокрой листве. С каждым шагом дальше от вершины — и я чувствовал себя увереннее.
Если бы еще метров пятьсот пройти вот так, прочь от дома, это предательское чувство отступит. А если на машине, к трассе — где‑то там отпустит по‑настоящему. А потом совсем пройдет…
Я стиснул зубы и мотнул головой. Нагнал Виктора.
— Так что? — спросил я.
— По жесткой, само собой.
Мы почти спустились к Гошу и Борису, я спросил тихо и быстро:
— Ты?..
Вместо ответа Виктор шагнул к ним:
— Ну что, господа хорошие! Неприятности у нас…
Сволочь…
Но деваться некуда. Я вздохнул, кивнул Гошу с Шатуном и полез в «козлика».
— Что случилось? — спросил Шатун за спиной.
В зеркало заднего вида я видел его лицо — красное от света подфарников, худое и напряженное. Натаскивает Старик его уже давно, больше года, но пока весь его опыт — возня с ручной дьяволицей. Всех паучих в городе и в округе мы перебили раньше, а соваться дальше Старик запретил.
— Именно, — отозвался Виктор. — Случилось. Вся Диспозиция к черту.
Примостившись на краю сиденья, я дотянулся до бардачка и достал Курносого. Пока Виктор объяснял, я выщелкнул барабан. Стержень барабана тут же выкинул из камор патроны. Скрепленные плоской обоймой воедино, они вывалились мне в руку гроздью металлических виноградин.
Я сунул их в карман и снова полез в бардачок. В уголке, обтянутая тряпицей, чтобы не перепутать в темноте, лежала еще одна железная гроздь. Вот эти‑то пять патронов, скованных такой же обоймой‑снежинкой, я и вставил в барабан. Защелкнул револьвер и вылез из «козленка».
— Что, Шатун? Мандражит? — пытал Виктор Бориса.
Тот кивнул.
— Есть немного…
Он улыбнулся — неуверенно, ловя наши взгляды.
Странное это ощущение, когда огромный мужик, на две головы выше, килограммов на сорок тяжелее и на десять лет старше, заискивающе заглядывает тебе в глаза, словно нашкодивший мальчишка…
Даже не подозревая, что ему предстоит пройти еще один, последний урок. Жестокий, как и все наше ремесло.
— Держи. — Я протянул ему Курносого.
— Chiefs Special… — пробормотал Шатун, принимая.
— Пользоваться‑то умеешь? — спросил Виктор.
— Да, конечно… Но… — Шатун нахмурился. Протянутая рука замерла, едва коснувшись пальцами рукояти, так и не взяв револьвер из моей ладони. — Но Юрий Александрович говорил, что…
— Все верно, — сказал Виктор. — Но сейчас случай особенный. Пойдешь с оружием.
— Но ведь я…
— Чуть сзади пойдешь, — говорил Виктор, не обращая внимания. — Она будет давить на нас, тебе будет полегче. Сможешь выстрелить.
— А если у меня не получится? — Голос Шатуна, и без того низкий, вдруг охрип. Он облизнул губы. — Я ведь еще никогда…
— Должно получиться! — рявкнул Виктор. — Выхода другого у нас нет… Парень ты крепкий, так что должен взять на себя самую трудную работу.
— Да, хорошо…
Даже в неверном свете подфарников было заметно, как запунцовели щеки Шатуна. Не ожидал он, что вечно ехидный Виктор так высоко его оценит… Шатун закусил губу, но все‑таки краешек смущенной улыбки просочился.
— А можно, я со своим? — осмелел он. — У моего рукоятка нормальная, тяжелая. А то этот совсем маленький и легкий, отдача, должно быть, как молотком по пальцам…
Виктор пожал плечами — уже прежний, ехидный и равнодушный:
— Никто и не обещал, что будет легко.
— Нет. Придется с этим. Патроны специальные, — сказал я.
Достал из кармана гроздь патронов и присел к подфарнику, чтобы лучше было видно. Борис пригнулся к моему плечу, вглядываясь. Я щелкнул ногтем по красновато отливающей головке пули. На полированном металле чернел крест.
