Асмодей молча смотрел на меня. А я — я видела песок, желтую пыль и серый вертолет, с десяток людей вокруг него; я видела, как светловолосый худой парень словно споткнулся, голова его мотнулась назад. И очень остро, странно остро я ощути-ла вдруг кровь, горячую и вязкую, словно расплавленный металл. Мы были на практи-ке однажды на металлургическом комбинате, это по экономгеографии у нас была прак-тика; и там я видела, как из печи по желобу течет этот огненно-яркий и жаркий ручеек. Такой вот ручеек будто потек по моему сердцу, по спине, обжигая. Асмодей смотрел на меня.
— Так — было? — спросила я хрипло.
— А что вы видели?
— Ничего.
Асмодей скривил тонкий рот.
— Вы это со мной сделали?
— Я ничего не делал.
— Я так скучаю по нему, — вырвалось у меня.
— Когда вы умрете, вы будете скучать еще больше.
— Когда я… — я захлебнулась словом, — Что вы несете?
— Знаете, Валерия, даже если вам посчастливится умереть точно по Грину, после смерти вы все равно расстанетесь. Он ведь пойдет в ад, а вы…
— В рай? — рассмеялась я невесело и, глядя в змеиные глаза Асмодея, медленно прочла ему в лицо Бальмонтовскую "Тень от дыма".
Мое несчастье несравнимо
Ни с чьим. О, подлинно! Ни с чьим.
Другие — дым, я — тень от дыма,
Я всем завидую, кто дым.
Они горели, догорели,
И, все отдавши ярким снам,
Спешат к назначенной им цели,
Стремятся к синим небесам….
….Увы, я сам себя не знаю,
И от себя того я жду,
Что преградит дорогу к Раю,
Куда так зыбко я иду.
— Неплохо, — сказала Асмодей, — Кто это?
— Бальмонт. Костя. Был такой поэт, в девятнадцатом веке жил.
— "Куда так зыбко я иду". В вашей жизни все еще может перемениться, Валерия. Вы сами еще можете перемениться. А пока мой вам совет…
— Да?
— Носите сердолик, он защищает от злых чар. И знаете еще что? Не нужно раз-рушать свое целомудрие лишь для того, чтобы показаться достаточно современной.
— Это — не ваше — дело, — злым шепотом сказала я.
— Носите сердолик, Валерия, — повторил он. И пропал.
Мне все равно. Может, мне, и правда, надо носить сердолик?
Только бы с Валерой ничего не случилось. Да, может, он и убийца, но это озна-чает и то, что он сам ходит под смертью. Каждый день, каждый час. Что будет со мной, если с ним что-нибудь случиться? Дурацкая постановка вопроса. Получается, что я за-бочусь прежде всего о себе самой.
Я скучаю по нему. Мы сегодня виделись, а я уже скучаю. Когда он не здесь, мне кажется, что моя жизнь не полна, в ней чего-то не хватает — как в стене кирпича, как в срубе бревна, как у небес атланта. Я так по нему скучаю, Господи.
Марина Светлова, 19 лет, студентка 3-го курса географического факультета:
Валерия — сумасшедшая? Ну, что вы. Она была из тех приземленных людей, ко-торые никогда не сходят с ума. Фантазии в ней не было ни на грош. По-моему, она только и думала, что об одежде и косметике. Стоило у кого-то появиться обновке, как она обязательно спрашивала, почем купили и все такое. И то же самое с косметикой.
У нас был хороший курс. Было с кем обсудить новый спектакль или фильм, кни-гу хорошую, но Валерия была не из таких. Говорить с ней вообще было не о чем.
Мне кажется, такие люди с ума не сходят, разве что какое-то наследственное за-болевание, но у нее вроде бы ничего такого не было.
Инна Михайлова, 19 лет, студентка 3-го курса географического факультета:
Лера была отчаянная фантазерка. Не была она сумасшедшей, глупостей не гово-рите. А что у нее в дневнике написано, так это она так развлекалась. Ей бы в ролевые игры играть, но для этого она была слишком большой индивидуалисткой.
Я знаю ее еще со школы и давно уже поняла, что Лера про себя часто рассказы-вает всякие небылицы. Она врала не для того, чтобы лучше показаться, хотя и такое бывало. Чаще она врала просто так. Может, из-за того, что жизнь у нее была очень про-стая. Скучная у нее была жизнь, что и говорить, она же никуда даже не ходила. И парня у нее не было, ну, долго не было. По-моему, она до этого пресловутого Валеры вообще никогда с парнями не гуляла, хоть много про это рассказывала, придумывала себе ка-ких-то ухажеров. Между прочим, она так рассказывала, что не поверить ей было не-возможно. Потом уж выясняется, где правда, а где выдумки, а иногда так ничего и не выясняется.
А что до дневника…. Лерка очень любила такие вещи: изобразить, чего нет. Вот попросите ее представить себе разговор с Зевсом, она вам тут же все изобразит. Я же говорю, ей бы в ролевые игры играть. В школе, я помню, она писала себе письма и сама отвечала. В сущности, она ведь была очень одинока. И в школе у нее друзей не было. Ну, я только. Да и то, отношения у нас были больше поверхностные, в душу мы друг к другу не лезли. Вот она и придумывала себе жизнь.
А что она там в дневнике понаписала, не воспринимайте это всерьез. Она могла и не такое написать. У них в семье вообще было принято придумывать разные глупо-сти. Они то прозвища друг другу давали какие-то странные, знаете, папу у них звали Мурзиком, потом Бамбром, а маму — Лебедяшкой. А то они вдруг вывешивали ящик для переписки с выдуманными личностями. С другой стороны, они жили гораздо весе-лее, чем другие знакомые мне семьи.
Суббота
Из дневника Валерии Щукиной. Суббота, 8 декабря.
Я спала допоздна, просыпалась и, ленясь вставать, снова засыпала. Снилась мне всякая ерунда. Неприятная такая ерунда, противная. Я проснулась с тяжелой головой, было уже одиннадцать. За окном царила хмарь.
Завтракала я долго, пила чай и читала Фаулза. А потом пришел Валерка. Он с самого начала был какой-то не такой. У него лицо было — "в себе". Такое лицо у него было, когда я увидела его впервые. Единственное, что мне приходит на ум, когда я пы-таюсь описать его, это кантовская "вещь в себе". Никто этого Канта бедного не пони-мает, но до чего же выражение хорошее он выдумал. Валерка вообще именно "вещь в себе", он такой, его и Саша понять не может до конца. Но обычно он приходит ко мне, и лицо у него доверчивое, как у ребенка, глаза доверчивые, а теперь вдруг снова замк-нулась — не как закрывается дверь, а как затягивается просвет в облаках: открылось бы-ло и повеяло голубизной, но миг, и окно затянуло, и повсюду лишь мокрая серь.
Валерка принес бутылку коньяка, сам же почти все и выпил. Сколько в него спиртного вмешается, это же просто ужас. Он уже пьяный был, когда вдруг привязался ко мне.
— Знаешь, Лера, — сказал он, — чего я никак не могу понять? Что тебе от меня нужно? Ты пускаешь меня каждый день, а мы знакомы знаешь сколько? Восемь дней. Восемь дней, ясно? Некоторых за это время и в постель не уложишь, а ты мне позволя-ешь у себя чуть ли ни жить. Почему?
