От устья стрелы по симметрии вен, из раны погибшего солнца, пронзённого огненным шпилем, ломая в куски, разбивая границы страстей, напротив причала у кошек с египетской миной, из розы ветров и убийц жертвенных алтарей рождался гномон[88], собирая гробницы ночей за пологой спиною. Разросшись над жерлом реки, он словно повис на незримой петле в сиените[89] фараонской сюиты. Но задержался недолго – упал и разбился о витражные воды – и в брызгах червовой слюды сквозь фламенковый пар[90] навстречу пронзительным шрамам скрипичных миноров вырвался зверь – бездонный, безвременный мрак – зачернивший дыханием свет кахолонговых[91] сводов.
***
Гэбриел опустил смычок, оставляя дрожащей струну, провожая рубиновый цвет под коду[92] вырвавшейся из берегов ночи. Бледные сумерки наполнились копотью - чёрным паром от кипящей Невы. Словно вулкан, она готовилась к извержению, плюясь клочьями платьев мутной, смолистой горгульи, накрывшей её.
Белая ночь сегодня совсем не своя…
Ветер и ливень, пена взбешённой реки, бьющейся в агонии о гранитные стены, стремясь вырваться, разрушить их, отпустить на волю свирепую сущность – всё говорило о приближавшемся наводнении. Словно Нева передавала волнение Города, и Инкубу казалось, он больше не звал, не просил о помощи, но гневно шипел, разнуздав свою голодную страсть. Потайное дно?.. или одно из бесчисленных отражений? И Инкуб осязал: сильнее, чем раньше Город наблюдает за ним – надзирает, как пленника замка дверей, где среди многих открытых путей за одной из закрытых обманок замурован проход в его личный секретный покой – сердце, к которому он, Гэбриел Ластморт, приблизился слишком близко.
Прислонившись к гранитной стене, он слушал, как тихо рычат стражники-львы недовольные смутой, нависшей над Санкт-Петербургом. Волна за волной – чёрные воды боролись, цеплялись за камни в стремленье коснуться, схватить, поглотить – утянуть в своё чрево Инкуба, застывшего, словно одна из ростральных колонн, поднявшая пламя свечи над неистовым танцем стихии. Закрыв глаза, он наблюдал отсутствие жизни и времени, забывшись в шкатулке своей опустевшей ночи. Он наслаждался мгновением страсти, вдыхая туйоны[93] пожара – раскалённого голодом ветра вновь и вновь рассекавшего с силой пряди его непослушных волос.
Словно целуешь и ранишь себя, не любя, занимаясь любовью…
Нежданно, издалека сквозь его пустоту прорвался гром, гулкий звук барабанов – всё ближе и ближе в биенье аллегро спешили игривые шпильки по спуску к ревущей Неве.
***
У кромки воды, прижимаясь к бедру парапета, стояла она – сошедшая с чёрного брига Изольда, одетая в белый атласный покров[94]. Её называли неистовой донной, влюблённой в passione folle[95]. Она презирала фиалки, увядавшие на окне. Сюда, в этот город попала, играя, с улыбкой, пряча сонную одурь в декольте слепившей груди – Атропа[96], занёсшая разбитый бокал над натянутой нитью-струной в финальном, пронзительном акте комедии плачущих масок.
- Весь день я не могла тебя найти.
- И не нашла.
- Может, ты не тот, кто нужен мне, но ты именно тот, кого я искала.
- Чтобы потерять.
- Это не имеет значения. Сейчас здесь есть только мы.
- И стихия…
- Который не покоришься ты.
- Но ты покоришься мне.
- Твоей стихии…
_________
_________
Коломбина танцует без маски
В объятьях огней,
Разбивая ударами ног
Под стенанья страстей
Жидкий уголь – в чернильных ладонях
Испачкано платье;
И вот-вот надорвётся струна
Чёрно-белых теней.
Он неспешно ведёт, разрывая
Сплетения вен;
Словно вечно голодный бокал,
Наполняет вином
Своё чрево пожара. На вкус –
Серебристый Токай.
В перекрестье свечей-маяков
В шаге от помутненья.
В её театре теней – он
Горящий герой Скарамуш:
Длинным клювом срывает
Родимые пятна с груди
И, когтями сжимая источник
Любовного тленья,
Прижимает к себе,
Вырывая из бездны чумы.
В его мире янтарных костров
И затопленных судеб
Меж разрубленных крыльев мостов
На драконьем хвосте
Он без маски живёт, не скрывая
Палящих безумий,
Коломбиной играя под скрипы
Кричащих страстей.
Две танцующих пары, два света и тени, две маски,
Два лица, незнакомых друг другу, два призрачных Я
В одиночку с собою танцуют последнее танго:
Два неистовых ангела ночи, два демона дня.
Белый лист, полотно растушевано чёрною кровью,
Обезволенной кистью ведёт остроносая тень;
За невидимой маской зрачки переполнены болью,
Испаряется счастье, шипя, под калёную сень.
Коломбина навеки – танцует,
Отдавшись мгновенью;
Словно бабочка света
В агонии самосожженья,
Повторяя исходы любимых
Трагедий и драм,
Примеряя наряды и кожи
Измученных дам.
Под копытами вздыбленных волн,
Обуздав исступленье,
Скарамуш кружит вихрь экстаза
Вопящих страстей.
На объятых пожаром камнях
Пьёт Инкуб искушенье,
Извлекая пронзительный Ре
На сгоревшей струне.[97]
- Посмотри, какой ты красивый. Любая будет готова отдаться тебе – достаточно лишь захотеть. Всё дело в природе, сущности, что тебя наполняет. В пожаре в янтаре твоих глаз…
В маленьком зеркале отражалась страсть – то, чем он жил, чем томился. Он чувствовал, как она, словно огненный вихрь, затягивает, манит к себе в зазеркалье, желая раз и навсегда слиться с ним, покорить себе. Словно кто-то другой, за прозрачным стеклом отражений, хотел стать им, покинуть агатовый храм, устремиться на волю – к безумию бесчисленных искушений. Словно что-то смотрело из самых глубин в янтари его глаз, пожирая огонь, бегущий по аортной игле.
И он с силой сжимал, раздирал, разбивал на осколки лицо, казавшееся чужим: свою похоть, голод и гнев – своё отражение.
- Это всего лишь зеркало, Гэбриел…
- Но в нём – не всего лишь я…
Данте улыбнулся, чуть покачав головой. Здесь, в «Церкви Любви», La Pieta', он был хозяином и покровителем всех эмоций, чувств, соблазнов и страстей, кроме тех, что испытывал молодой человек, так сильно и глубоко заинтересовавший его своим безумным огнём, пожаром, казалось, исходившим из самого сердца.
