С весны лунный счет был пять-два в пользу школяров. Организация бомбардиров была лучше, и физически они были крепче, но магические фортели школяров даже в самом «мягком» варианте делали своё дело.
И в казармах, и в густожитии предвкушали хорошую драку.
Серьёзное оружие запрещал строгий кодекс мальчишечьих стай – ни ножи, ни самострелы, ни тем более боевые жезлы в лунных потасовках никогда не применялись. А вот заклятия типа мокрого и чернильного полотенца, пакеты с фейерверочным порохом, мягкие цепи от самоходов и тому подобная ерунда была припрятана почти у каждого. Существовала даже своеобразная спецодежда: очень широкие штаны, похожие на робу землекопов, и крепкие куртки из «воловьей кожи», что реально были вовсе не из кожи, а твердеющего заклятия на лен. Недостатком робы была неприятная грубость «ткани», так что в народе эту кожу звали «чёртовой», но школяры, даже в поддатом виде понимавшие, что лишний раз поминать нечистого не стоит, предпочитали термин «воловья».
Иногда школяры и курсанты объединялись, вместе лупили посадских, но это было скучновато. Те правил не соблюдали, драки воспринимали серьезно, из-за чего сами же и страдали, организации путной у них не было, так, аморфные бригады по районам, мстительная и трусливая кодла. Ни одна из них не могла выдержать совместный удар чёрно-зелёных, а объединяться они не научились. Чёрными традиционно были рубашки бомбардиров.
Ярослав, закадычный приятель Никиты и Тараса, потасовки не жаловал. Даже пропускал, не в пример своим старшим товарищам, и не видел в драках никакого смысла. Ярик только перешёл на второй и был, что называется, «тихий мальчик». Впрочем, совсем уж не отлынивал, своих поддерживал, так что иногда праздновал локальную победу, а пару раз ему основательно надавали по ушам.
Ярослав сидел у входа в густожитие и ждал. Никита и Тарас опаздывали, что случалось и прежде. Он уже и дремать начал, но наползавший сон всё время прерывался визгливым разговором двух старух.
– Слышь, Михайловна, скоро опять заклятия подешевеют.
– Это почему это? – Всклокоченное месиво прикрытых грязной косынкой волос возмущенно заколыхалось. Михайловна выстукивала трубку в корзинку для бумаг.
– А новые будуть, ефф... еффективные. Вот кто-то в лакированной ступе с трёх подстав ездит, а кто-то на дубовый чан наскрести не могёт.
– Ауах, – смачно вздохнула Михайловна. – Только я десять етих, в горшочках, щелокочев вынесла. Думала весной по два серебряных сдать. Заразы.
– Да ладно тебе. Можно подумать, ты что-нибудь за них платила.
– Платила, не платила... Кстати, даже и платила. Как за отходы. Потому что начальник у нас дурак.
– А я тебе тогда ещё говорила, нельзя Пилипыча в начальники. Вот пропил всё, и своё, и наше, даже лак заговорной, говорят, выпил. А всё на нас с тобой пишет.
– Брехня. Лак ему кишки проест.
– Он тебе их проест, ежели хлебнёшь по дурости. А Пилипыч слово знает, они какую дрянь только не пьют. Он и гуталин может жрать, и по хрену. Так что лак пошел Пилипычу на смазку, а ты теперя мучишь летучих мышек, соскобы с них творишь. А она тоже небось пищит, жить хочет.
Ярослав заерзал, устраиваясь на лавочке так, чтобы и сидя, и на бок завалиться. Получилось удобно, но некстати видно обеих старух. И голоса теперь звенели точнёхонько в ухо. Несколько фраз второкурсник потерял, пока ворочался, и теперь против воли ещё и вслушивался в разговор.
– Ты попусту не тренди. – Михайловна выглядела женщиной обстоятельной, хоть и не очень чистой. – Ты объясни, хто тебе про заклятия свистнул.
– Кто, кто. Объявление в конторе. Читать надо бумажки, а не самокрутки сворачивать.
– Я грамоте не разумею. И самокрутки больше не курю. Вот у меня трубочка.
– Ты как читаешь, так и трубку раскуриваешь. Вечно она у тебя тухнет.
– Это мне один дурак порчу на табак наложил. Хотел, чтобы я не курила вовсе.
– Хахаль, что ли?
– Так. Клинья подбивал, пенек замшелый. – Вахтёршам было уже под пятьдесят, и Ярослав удивился, кого могут интересовать столь древние ведьмы.
– И что, ты порчу снять не можешь?
– Сама попробуй.
– А мне зачем?
Михайловна молча выскребла трубку желтым от никотина пальцем, затем все же выдавила:
– Не могу. Три раза пробовала. Сильный был лешак. И глупый.
– Что значит был? Съела, что ли?
– Ты чё, сказок начиталась? Ушел от меня к подруге. Кикимора драная, трясця ей, её матери и Веньке-лешаку.
– Так спросила бы кого, чай, не в степи работаем.
– Ежели кажный вахтер с кажной ерундой начнет к магам приставать, то вахтер этот снова в лес отправится. Дупла околачивать.
– Ой-е-ей. Какие мы принципиальные.
– Ой-е-ей.
– Небось стыдно признаться. Порча-то небось ерундовая.
– Не твоё дело. – Михайловна сноровисто набивала трубку. – Знамо, ерундовая, откуда у Веньки мозги, всё на своей кедровке пропил. А мне хватило.
– И чего?
– Да ничего. Я пробовала тут с девочкой поговорить, с первокурсницей. Они пока молодые, не больно наглые.
– И чего? Посмеялась?
– Нормально отнеслась, с пониманием. Но она тоже не смогла. И, говорит, чего ты мучаешься, вреда никакого, наоборот. Носи, говорит, серники.
– А ты?
– А я и без советов дурацких таскаю целую коробку. – Тут Михайловна встретилась глазами с Ярославом и неуверенно ему улыбнулась. Судя по всему, вспоминала, чего успела наболтать. Ярик встал и пошел от входа в скверик. Разморило его изрядно, но задремать так и не удалось.
Почему-то было неспокойно.
На последней сшибке ему подбили глаз цепью от самохода, и Ярослав ничуть не рвался в городской парк. Его удерживало только обещание, данное старшим друзьям, которыми он, как и положено «оранжерейному», восхищался.
Никита, представлявший нечто среднее между друзьями, напоминал Ярославу медведя – в повадках иногда проскальзывало что-то хищное, мощное и жёсткое. Но чаще он был добродушен и ленив. Крепкий, высокий, с едва наметившимся пузцом, квадратным, коротко остриженным затылком и печальными карими глазами. Тарас, если продолжать аналогии, походил на волка, и самая мощная хватка к жизни была у их деревенского вожака. Гибкий, но не худощавый, скорее склонный к полноте, лохматый, с короткими сильными ногами, широкий в плечах, на волка Тарас походил исключительно взглядом и общим отношением к жизни. «Плюхи» он лепил как из воздуха, на любой конфликт шел спокойно и вообще был бы идеальным школяром из местного фольклора, если б не равнодушие к алкоголю да иногда нападавшая мечтательность. Глаза у него были непонятные: то голубые, то серые, а то какие-то водянистые, как и взгляд мог быть и располагающим, и очень жёстким.
