Что сьёр Эрмин не стоял в отдалении от сих навеваний и влияний — было самоочевидно. Чем он меня и пленил.
К моему удивлению, мессер епископ вполне одобрил как мою затею подарить жене изысканную забаву в лице элитного дворянина, так и самого кавалера.
— Красив, ловок и до женщин охоч, — проговорил он, поднося к губам чайный бокальчик. — Только если куда-нибудь едете в его сопровождении — сами коня седлайте. И проверяйте все ремни и войлоки. Он человек храбрый, даже с оттенком безрассудства, а кто не щадит своей жизни, тот и чужую может ни в грош поставить.
— Я только так и делаю, — ответил я. — Проверяю и как подседлано, и как взнуздано. Скажите, мессер, а что там насчет вашей личной отваги?
— Служителям Божьим приличествует смирение, — ответил Дарвильи.
Я намекал на один недавний эпизод. Когда мы с Эрмином после пробной выездки двух недавно объезженных скондийских кобыл возвращались в город, на нашем пути встретилась свеженалитая лужа. Простерлась она от стены до стены, и надобно же было, чтобы напротив нас обходил её по узкой кромке сам мессер! Без свиты, однако при полном параде.
Эрмин гикнул, поддал своей кобыле под брюхо носком сапога и вырвался вперед меня, оплеснув священника грязной жижей, что называется, с головы до пят.
— Не совсем нарочно вышло, — объяснил он мне. — Хотелось только, чтобы он свою багровую нашлёпку снял. Эти новые попы, по слухам, такие лицемеры — даже тонзуры не бреют. Чтобы при случае за мирян сойти.
— А тебе-то что? — спросил я. Мы как-то с полпинка выпили в ближайшей таверне на брудершафт и перешли на панибратские и амикошонские выражения чувств.
— Да так. Не люблю это племя. Холёные, лощёные — а не мужчины. Настоящий дворянин должен каменное мясо любить.
— Что за мясо?
— Да то, какое в твоем кабинете по всем стенам. Родонит, орлец, орлиный камень. А этот… да ты посмотри, у него же опал, такие одни голубеводы надевают. У которых в почёте птички нежные, сизокрылые.
Я промолчал. Не мог же я объяснить моему дружку, что видел, каким взглядом окинул его священник: ни гнева, ни досады, ни презрения — лишь некая хладная ирония. Взрослый смотрит на шкодливого юнца — не более того.
Вот этот эпизод я и хотел понять, спрашивая Дарвильи о храбрости и смирении. Но так и не разобрался в нем до конца.
А протоколы суда над Фрейей, совершаемого в ее отсутствие, стали регулярно класть мне на стол.
Тоже, кстати, не вполне членораздельные. Никто как бы и усомниться не мог, что Фрейя полностью виновата, Ниал искупил свою вину поспешным браком (та же пожизненная каторга), а Фрейр так и вообще не у дел. Даже не пострадавшая сторона: он ведь расторг тот самый союз. И в то же время — непрерывные допросы свидетелей, причем таких, которые и близко к делу не стояли. Горы исписанной и заверенной печатями бумаги.
И ни одного верховного, даже по-настоящему благородного имени на ней.
…Река. Серо-стальная, медленная, невозвратная. Над водой туман — какой-то странный, мерцающий всеми цветами. У самой кромки воды три женщины, которых отчего-то язык не поворачивается назвать старыми, хотя это так и есть. Библис, Эстрелья, Бельгарда. Бабка, мать, тетка короля. У всех трех волосы с густой проседью. Мария Марион опирается на тяжелую трость с круглым набалдашником, что так хорошо ложится в руку, Библис — на плечо своей дочери.
— Ручаюсь немалыми остатками моей жизни, эта радужная хмарь прошлый раз не доходила до берега, — веско произносит Библис. — И не закрывала моста.
— Именно, — подтверждает Эстрелья. — Говорят, при деде Хельмуте туда-обратно передвигались без больших проблем. Другое дело, что не любили. Я так полагаю, всей шкурой чуяли неладное.
— Дочка, ты хоть со стороны себя послушай: «полагаю шкурой», — презрительно фыркает Библис. С некоторых пор она ощущает себя хранительницей норм и вообще языковым пуристом.
Бельгарда в шутливом недоумении пожимает плечами: между ее матерью и женой старшего брата Беллы разница всего в один год, а ведь как сказывается. Первенства поделить не могут. Впрочем, это у нас семейное.
— По-моему, мы уклонились от темы, — успокаивающе говорит она. — Речь шла о том…
— Помним мы, о чем она шла, — вздыхает Эстрелья. — И куда заехала. Хорошо бы еще вспомнить, где было то самое место ритуалов. Покойный дед Лойто сам…
— Гулял где-то между Эверестом и Эребусом. С экскурсией в район Кайлата. Это как раз туда раньше приводили жертвенных козочек, а зрители всех времен и рас парили кругом в облаках. Впрочем, игна Марджан явно знала лучше. Вот бы о том ее самоё спросить.
Это снова Библис.
— Тем более скоро будет кому, — язвит Эстрелья.
— Я всё думаю, матушка, — невпопад отвечает им Бельгарда, — не напрасно ли мы затеяли эту игру равновесий и приоритетов?
— Нет. Дети, — кратко отвечают ей. — Почти нет сомнений, что они родятся такими, как надо, и сохранят свою жизнь.
— А матери, они что — отработанный материал? — хмыкает Эстрелья.
Хитрая улыбочка на сморщенных губах жрицы Энунны, матушки принца Моргэйна, бабки Кьяртана. Всё это — ее титулы, от которых она пока не желает отказаться.
— Погоди с матерями. Они — самая лучшая часть нашего пасьянса. Самая сладкая.
— И из-за того мы ставим их на грань жизни и смерти, — говорит кроткая Бельгарда. — Обеих.
— Ту про кого это? — спрашивает Библис. — Про рутенку и вертдомку или про одних вертдомок, старшую и младшую? А то рискующих, скажем так, целых трое.
Нарушение грамматики (ибо там, где к женщинам не примешался хоть один мужчина, следует говорить «три») она допускает намеренно: другие понимают, почему.
— Про Фрейю. Про тех, кто наречен этим именем.
— Подменышей.
— Ну конечно, — говорит Эстрелья. — А пока мы тут мирно беседуем, карточный домик всё растет, и пока неясно, какую из карт можно из нее выдернуть, чтобы он вмиг рассыпался.
— Это уж не наша забота, государыни царицы, — говорит Библис. — Умейте отделить то, на что вы можете повлиять, от того, что вы перепоручили другому. За нашего эмиссара при ромалинском дворе я ручаюсь. Наравне с той, что его запустила в полет. И тем же, чем обычно. А он клянется, что нарыв еще не созрел для вскрытия.
— Снова твоя обычная манера, дитя Энунны. Тайны, недомолвки, противоречивые образы… И всё — ради того, чтобы сотворить куда больше, чем заявлено вслух, — устало констатирует Эстрелья.
Три парки поворачиваются спиной к воде и начинают своё шествие к Вольному Дому.
Крепость-башня Шинуаз. Юная девочка в большой тягости и Стальная Дама. Обе сидят на мраморных скамьях в одном из роскошных зимних садов.
