Кстати, мы двойняшки и оттого были названы одинаково: Юлиан и Юлиана. Очередной повод для шуточек: Ульян Громов, Уля Громова, как у Фадеева… Хотя по паспорту мы Литвинов и Радлова — разнофамильные родители нарочно разделили нашу пару пополам, чтобы проще было в дальнейшем.
Это «дальнейшее» заключалось в том, что папа и мама, продав квартиру за хорошие деньги, эмигрировали в Израиль, я поступил в Ветеринарную Академию, а сестра — в Геологоразведочный Университет. Поэтому для нас были куплены однокомнатные квартиры — соответственно в Черемушках и Сукове.
И вот теперь, зайдя как-то в жарком месяце августе в прохладную утробу моей любимой станции, которая только что выбралась из тягот реконструкции, я увидел пару незабываемого вида. Девушка толкала перед собой гибрид инвалидной коляски с туристической раскладушкой — ручки, колеса, колесики, — а на ней в позе лежа пребывала ее подруга, с удобством разглядывая шедевры советского мэтра и во весь голос комментируя каждую с искусствоведческих и культурологических позиций. К великому смущению станционных дежурных и проходящей публики.
Разумеется, это мог быть только один человек в мире.
Моя верная сеструха Юлиана.
Тощее тело, острый, костлявый нос, длинные пряди какого-то нездешнего розовато-рыжего оттенка…
Она, по-видимому, что-то поняла, потому как приподняла голову и плечи.
— Юлька! — возопили мы в один голос, будто целый век не виделись. На самом деле — два студенческих года с небольшим гаком, но это было для нас практически одно и то же.
Сестра вскочила со своего ложа скорби и ухватила меня в свои немилосердные объятия.
— Я же искала тебя. Ты где летом пропадал — на сельхозпрактике?
— Ага. Коров за вымя дергал. Оператор машинного доения, представляешь? А ты чего — была на этих… полевых работах?
— Полевая практика, дурень. Кзыл-Алдан. Оттуда никакая мобила не берет.
Она махнула рукой:
— Ксана, знакомься. Это мой братец и почти что тезка. Это однокурсница.
Умеренно хорошенькая особа — и домовитая, сразу видно. Поздоровавшись, сразу занялась сборкой агрегата и выносом его за пределы. Видно, не в первый раз…
А Юлия ухватила меня подмышку и поволокла наружу — не по ступенькам, а по новому, с иголочки, эскалатору.
— Куда идем-то? — спросил я, запыхавшись. Потому что она бежала вверх с такой же легкостью, как я вниз.
— Ко мне. Если я верно понимаю, ты там всю квартирку успел насквозь продушить культовой «Эсти Лаудер».
По дороге она травила лихие байки о том, «как это у нас бывает». Типа ты спишь в палатке, а рядом с тобой спит медведь. Или — «над костром пролетает снежинка, как огромный седой вертолет». Шуточная такая песенка была. Снежинки же от жаркого воздуха тают. Или вот еще: они с товарищами отыскали такую здоровенную аметистовую жеоду, что самый маленький член экспедиции прятался в ней от дождя.
Я же в ответ рассказал ей почти что правду о том, как во время разгрома боевиками Сухумского заповедника обезьяны-ревуны ушли оттуда, пересекли всю страну поперек и обосновались на безымянном острове посреди реки. И там устроили коммуну с четкой социальной иерархией, боевым бета-отрядом, отлаженной вербальной коммуникацией и эмбрионом культуры.
Этот мой рассказ Юлька приняла с явным сочувствием по поводу моих умственных способностей. В ответ я спросил, что такое «жеода» и, уточнив, что пещерка в камне, усеянная иглами самоцвета, сказал:
— Не знал, что вы с собой белую мышь брали. И коврик для нее.
— Сам ты мышка белая, лабораторная, по кличке «Склифосовский», — отбрила она.
Тут стоит описать картину, что я вижу перед собой всякий раз, когда гляжусь в зеркало, пытаясь побриться — в двадцать лет у меня пух вместо щетины.
Волосы у меня очень светлые, тонкие — паутинные волосики, как говорила мама. Я их почти до плеч отпустил, когда стало можно. Кожа тоже светлая, хотя, в отличие от Юлькиной, хорошо принимает загар. Летом я делаюсь похожим на свой собственный негатив: смуглая кожа, выгоревшие пряди. Глаза у меня карие — две темных кляксы на фоне белков. Рост — вполне средний. Руки-ноги вообще небольшие: оттого я вечно вызываю раздражение в продавцах обуви, пытаясь купить в мужском отделе тридцать восьмой с половиной размер, а в детском — высокий подъем и элитную марку.
Надо сказать, что моя сестра куда лучше меня приспособлена к суровостям жизни. И характер бойцовский, и рост — не скажу, чтобы баскетбольный, но без каблуков она как раз с меня. И профессия вроде как более денежная. Хотя тут надо учесть, сколько мы тратим на наши хобби, а это никаким измерениям не поддается. Оттого мы оба не столько учимся, сколько шустрим по всяким доходным практикам, если можно так выразиться.
Когда мы дотащились до ее суковской двенадцатиэтажной башни (обещали сломать и переселить в новую, проворчала она, а пока только плитами снаружи обложили), обнаружилось, что хлама и ароматов у нее куда больше, чем у меня. Но хотя бы никто не бросался тебе тяжелыми лапами на плечи, стараясь облизать с головы до пят. Да и пахло приятно: тибетскими курительными палочками. Я сказал об этом.
— Мои постояльцы — не чета твоим вечным приживалам, братец. Не пьют, не едят и не выделяют побочных продуктов.
На самом деле постоянных жильцов у меня было немного: подлечивал и отправлял назад. Не было такого зверя, чтобы полностью завладел моим сердцем.
— Я сейчас кофе заварю, а ты иди в комнату, — продолжила Юлька. — Посмотришь моих новичков.
Я вошел под арку — и остолбенел.
Сад камней. Царство самоцветов. Друзы, жеоды, кристаллы повсюду — разве что неширокий диван был от них свободен да парочка ветхих стульев. Минералы сплошняком заполняли все горизонтальные и вертикальные плоскости: стояли на шкафах, этажерках и специальных подставках, висели в качестве кашпо или картинок… Журнальный столик, на который сестра заранее плюхнула вазочку с печеньем, и то был гигантской глыбой желтоватого кварца, отполированной сверху.
— Ну как?
— Потрясающе.
— Это из-за папы. Он ведь не так богат был деньгами, как друзьями, вот они и привозят всякие сувениры. Знают, через кого ему можно угодить.
Олька принесла закопченную медную турку и две ониксовых чашечки, на удивление тонких, и установила на горном хрустале.
— Знаешь, а внутри стола появляется радуга. Когда сама захочет. Или вот — смотри.
Над спальным диваном висела картина в черной оправе: срез родонита. Обычно рисунки на нем похожи на редкие деревья с переплетением ветвей, но тут был некий странный пейзаж: четкий абрис далеких гор, низвергающиеся с них потоки, одинокий кедр на вершине — и на переднем плане мягкая линия нагого женского тела. Венера Веласкеса, которая отвернулась от зрителей и смотрится, как в зеркало, в камерный мир, что всем ей соразмерен.
