На него посмотрели с улыбками:
— Уж будто тебе Ейши жару даёт!
Стражник, видно вспомнив о чём-то, со смущённой гордостью заулыбался, даже глаза отвёл. Остальные, угадав в чём дело, с уважением зашептались, кто-то толкнул счастливца в бок.
— Огонь-девка, — согласно молвил сторожевой густым, тяжёлым басом. — И мастерица, да с добрым сердцем. Уж ты её береги.
За окном что-то обрушилось с долгим стеклянным грохотом.
— Опять хрустали бьёт, — сказал молодой голос.
— Дорогие, — прибавил кто-то из стражников постарше.
— И зачем он их ей покупает? — удивился счастливец.
— Да то ж, кажись, её приданное.
— Нет ему ни конца, ни края, — хихикнул слуга, подававший правителю обеды в кабинет.
— Кто из-за богатства женится, тот богатство и получит, — вполголоса заметил сторожевой.
Один из юнцов, хвастая, тотчас припомнил поговорку в ответ:
— Угу, как говорится: добрая жена дом сбережёт, а худая рукавом растрясёт.
— Да, — серьёзно заметил бывалый стражник, — с такой бы давно по миру пошли.
— Такую бы зарезали давно, — возразил ему другой.
— Всё одно бы сначала натерпелись, — встрял третий.
— Тшш!
Невидимая женщина за окном захлёбывалась упрёками. Летни долго молчали, слушали.
— Чего он там ждёт? — наконец, выразил общее недоумение молодой весёлый стражник. — Я б давно ушёл, и пущай бесится.
— На дуре женишься — сам в дураках будешь, — ответили ему.
— На немилой жениться — сердце озлобится, — дополнил сторожевой.
— Да вроде, слава Богам, особенно не видать, — громко сказал молодой голос.
На него зашикали. Кто-то из бывалых хмыкнул:
— Да и то правда — кто ж ему мил?
— Есть там какая-то в Онни…
— Ведьма что ли? Нет, мой друг, всё это пустое.
— Чему не гореть, того не зажечь, — неожиданно решил один из старших стражников, и все отчего-то посмотрели на сторожевого: — Так что ли?
Женщина наверху заскулила.
— Ушёл, — истолковал молодой голос.
— Две любви в одном сердце не поместятся, — сказал старый стражник.
Его не поняли, а он, не обращая внимания на удивлённые и любопытные взгляды, степенно удалился, ступая в собственные следы. Сад тихо шумел на ветру, тревожа жителей саванны чужой весенней красотой.
Солнце наполнило пылью старый кабинет матери, так пугавший Хина в детстве. Тут ему рассказывали об отце, которого он никогда не знал, здесь же требовали признать вину, слушаться, любить и уважать. Разве можно заставить любить? Правитель задумчиво улыбнулся, вспомнив поговорку летней: «Кто не мог взять лаской, не возьмёт и строгостью».
Безделушки, ненужные новому хозяину, из кабинета давно вынесли, но небольшая коллекция камней — ничем не примечательных кусков гранита — осталась. Иногда молодой мужчина вертел их в руках и несогласно хмурился (бессознательно подражая Оруру), словно камни ему прекословили.
Снаружи царила привычная полуденная тишь. Стражники прятались под навесами, сторожевой спал в своей башенке, и только мать упрямо гуляла с внучкой — трёхлетней девочкой, рыжей как и отец. «Правильно, — устало подумал правитель, — голова ей ни к чему, пускай напекает». Он не любил дочь; глупый ребёнок, то плачущий, то лопочущий, то ковыряющийся в носу, вызывал лишь раздражение.
«Завтра прибуду в Город, — написал Хин на четверти пергаментного листа. — Уеду в тот же день. Охранников двое».
Запечатав письмо, он привязал его к лапе птицы и выпустил, подумав об уванге Онни. Вторая записка предназначалась Пáрке и начиналась похоже:
«Утром буду в Городе. Нужен совет».
Теперь предстояло отыскать дорогую редкость в подарок ведьме или развлечь её небывалым способом. Хин посмотрел в окно, безрадостно прищурившись, и поднялся из-за высокого стола, чтобы выпустить вторую почтовую птицу.
«Здравствуй, милый друг детства», — издеваясь, писал Лодак.
К собственному удивлению, последние два года правитель раз в месяц получал от него послания, и так же аккуратно раз в месяц отвечал на них. Для птиц целый пергаментный лист, а то и два были слишком тяжёлой ношей, и гонец довозил их до границы с владениями уана Марбе. Дальше письмо доставляли доверенные слуги каждого из правителей. Вернее, Лодак правителем не был, довольствуясь должностью советника при старшем брате, но Хин не мог думать о нём иначе, чем о равном. Он не верил, чтобы человек настолько амбициозный, хладнокровный и умный надолго остался вторым лицом в своём владении.
Слог у Лодака был лёгким и непринуждённым, почерк — угловатым и резким, как у всех летней. «Мой сосед с другой стороны, — рассказывало письмо, — зачастил в Онни. Уж не появилось ли там что интересное? С увангом он в ссоре с недавних пор, но воротная стража его пропускает — стало быть, не получали известного приказа».
«Ты не знакомился бы с ним, — вот, что следовало читать между строк. — Его ждёт опала».
Хин поднял голову от письма, удивлённый: с чего Лодак решил, будто именно теперь два правителя, у которых не было ни общих границ, ни интересов, решат свести знакомство?
— Странный он, право, человек, — пробормотал молодой мужчина.
Больше никаких намёков советник уана Марбе себе не позволил.
«Джевия хотела бы увидеть тебя, милый друг, — оканчивалось письмо. — Ей интересно взглянуть на твои необычные волосы и глаза, проверить, так ли ты высок, как я описывал. Люди „не отсюда“ для неё в новинку».
«Я родился в Лете, — чтобы унять вспышку раздражения, подумал Хин, сворачивая письмо и убирая в футляр, — а не свалился невесть откуда, как моя мать».
Лодак всегда оскорблял деликатно, почти вежливо — будто всего лишь ставил на место зарвавшегося юнца. «Милый враг», — каждый раз хотелось ответить Хину, но он знал, что сосед не поймёт: у Лодака не было чувства юмора.
Ведун сидел на поляне в саду и прилежно рассматривал маленький белый цветок, слушая счастливый, лёгкий звон,[1] летевший из крепости — со второй половины. Весен сильно постарел, в пепельно-русых волосах, всегда аккуратно подстриженных, блестели серебряные нити. Орур был старше, а с виду годился Гебье в сыновья.
Себе под нос человек бормотал стихи, но ни один достаточно громко и внятно, чтобы можно было расслышать. Чудесная музыка звучала долго — больше часа —, и ведун знал, что она скоро смолкнет, а потом, на шестой минуте тишины, правитель спустится в сад. Будет стоять в тени деревьев и смотреть на чужую, сгорбленную спину, думать свои невесёлые мысли, по привычке улыбаться.
